Солдат великой войны

Хелприн Марк

Из шлангов по солдатам ударили струи ледяной морской воды. Гварилья повалился на пол, Алессандро упал на колени. От ударов струй захватывало дух, на голове вскрылись порезы и потекла кровь, Гварилья пытался подняться, но струи не дали.

– Морская вода! – воскликнул кто-то. Холодная как лед, она обжигала. Два солдата вылили на них ведра с такой же холодной мыльной водой. Они словно попали в сильный прибой. И тут же на них снова обрушились струи бьющей под давлением морской воды.

– Господи! – воскликнул Фабио, и потому, что в его голосе слышалось возмущение, один из солдат направил струю ему в челюсть. Фабио отбросило на стену. Когда помывка закончилась, он держался на ногах так же неуверенно, как Гварилья.

Пошатываясь, они побрели по коридору, спустились на несколько ступенек, и их буквально столкнули в бассейн с теплой водой.

– Что это? – спросил Алессандро.

– Плавательный бассейн, – ответил Лодовико.

– Он слишком мелкий.

Они так и не поняли, что это такое, просто сидели в воде и слушали завывания ветра, доносящиеся с моря.

– Это ванна с воздушным поддувом, – наконец изрек Фабио, держась рукой за челюсть. После этого несколько минут все молчали.

– Алессандро, у тебя ведь есть деньги, так? – спросил Гварилья.

– У меня нет. Но мой отец человек обеспеченный.

– Так говорят все богатенькие сынки, – пробормотал Лодовико.

– По сравнению со мной ты богач, – продолжал Гварилья.

Лодовико напоминал пойнтера в птичьем заповеднике, потому что для него богатство однозначно означало только зло.

– Если выберешься отсюда, позаботишься о моих детях? – попросил Гварилья. – Помоги им… их матери будет очень тяжело.

– Я не выберусь отсюда, Гварилья…

– Ты напишешь письмо?

Лучане хватало проблем. Больной отец требовал постоянного ухода. Алессандро не знал состояния финансов семьи Джулиани, не считая того, что сад продан ради приобретения участка земли около Виллы Боргезе. Он не знал, сколько стоит эта земля, могут ли они платить за нее налоги. Если Рафи ранили или убили, Лучане потребовались бы все деньги, которые она смогла бы наскрести. И однако Гварилья был шорником, и у него оставалось двое маленьких детей. Их невинность красотой превосходила все, что Алессандро видел с начала войны.

– Здесь разрешают писать письма? – поинтересовался Алессандро у Лодовико.

– После суда у тебя целая ночь для написания писем. Тебе дают бумагу и ручку, и письма не проходят через цензуру.

Алессандро повернулся к Гварилье.

– Я напишу. Мы не так и богаты, но у нас есть деньги. Я попрошу отца сделать это ради меня. Обещаю.

Гварилья наклонял голову, пока лицо едва не коснулось воды.

* * *

Выбравшись из бассейна, они не сразу пришли в себя после струй ледяной воды. В конце длинного коридора солдат бросил им форму, а после того, как они оделись, их вывели на большую площадку на крепостной стене между башнями. Фабио тут же глянул вниз и доложил, что любому, кто захочет прыгнуть, уже не придется вставать под пули расстрельной команды.

Алессандро огляделся в поисках цепей, веревок, проводов, лиан, чего угодно, что годилось бы для спуска. Перегнулся через парапет в надежде увидеть какие-нибудь скобы, но нет, вниз уходила идеально гладкая стена. Они отошли в угол, дожидаясь, пока их разведут по камерам.

Уже почти стемнело, но солнце освещало верхушки огромных облаков, которые плыли со стороны моря. Они напоминали холмы, черные снизу и с розово-белыми вершинами. На бледно-голубом небе у самого горизонта уже показалась луна.

– Посмотрите на облака. – Алессандро вскинул руку. – Они плывут так медленно и так спокойно, но совершенно неотвратимо. Кто-то сказал, что это – спасательные плоты для душ.

– Мне бы такое подошло, – отозвался Гварилья. – Я бы предпочел остаться где-то неподалеку и смотреть вниз, проплывая над Римом. Все лучше, чем болтаться на звездах. Там ведь нечем дышать, и ты будешь или слишком ярким, или слишком темным. А вот на облаке – это да, хорошо.

– Конечно, – добавил Фабио. – Ты увидишь своих детей. Будешь проплывать над Римом, проверяя, как они.

– Я собираюсь написать детям письмо и сказать, чтобы они искали меня на облаках, – Гварилья вздохнул. – Хоть это и неправда, зато они будут помнить обо мне. Несколько дней назад моя младшая, ей два с половиной года, отказывалась спать. Так разрыдалась, что начала задыхаться. Жена велела не обращать на нее внимания, иначе она вырастет избалованной. Но я в криках дочери слышал ее боль. Поднял на руки, прижал к себе. Ничего не мог с собой поделать. Да и как мне проявлять к ней строгость, если я не видел дочь в первые два года ее жизни. Прошло минут пятнадцать, прежде чем она перестала хватать ртом воздух. А потом все сначала. Она покраснела, лицо раздулось, и она стала молотить кулачками по моей груди. Она была ужасно горячая – спит в таком подобии мешка, сшитого моей женой, и в нем очень тепло, – я вынес ее на крышу, и она сразу перестала плакать, думаю, она никогда не видела ночного неба. Я сказал ей, что идет война, но небо все равно здесь, как и звезды. Они ей понравились, правда понравились, и пока она обнимала меня за шею и смотрела на небо, прошло полчаса. Я буквально слышал темные облака, проплывающие над головой, и точно знаю, что-то говорило оттуда с душой моего ребенка, поэтому Алессандро, возможно, и прав. Очень может быть, что облака – спасательные плоты для душ.

Они наблюдали облака в тающем свете дня, пока площадку не заполнили солдаты, прошедшие через стиральную машину, а потом их развели по камерам. В тот вечер помимо хлеба, воды и макарон с овощами каждому дали по апельсину и крутому яйцу. После того разговора у них в ушах еще долго стоял стрекот машинок для стрижки волос, а когда Алессандро проснулся около четырех утра, он услышал только завывания дующего с моря ветра.

* * *

Теперь, чтобы грезить, он мог и не спать, а просто уходил в себя и словно попадал в ситуации, которые скользили в памяти, не оставляя следа. Сны наяву приходили и уходили, словно какие-то предметы, покачивающиеся на волнах. Он видел корабль, со всех сторон сразу, плывущий по воде, воздуху, сквозь время. На палубе ни души, но на корме горел огонь, и когда корабль уходил в темный океан, огонь уплывал вместе с ним. Он не знал, куда движется корабль, как найдет путь в темноте, но маленький фонарь двигался с постоянной скоростью, пока не растворился в ночи.

Внезапно темнота сменилась светом сотен электрических лампочек детского карнавала на площади Навона за несколько дней до Рождества. Лампы чередовались с игрушками, шум толпы казался чем-то средним между тишиной и шумом прибоя, издалека доносились пронзительные крики играющих детей.

Мимо, расплываясь перед глазами, проносились люди в пальто и шляпах, но Алессандро был слишком близко, чтобы понять, что происходит. Не понимал он и другого: как люди могут так быстро проноситься мимо него, словно вода в горном потоке. Они горбились, сбившись в кучки, и мчались по кругу. Он отступил назад и с удивлением понял, что гирлянды лампочек над их головами движутся вместе с ними. Взрослые мужчины и маленькие дети сидели в маленьких автомобилях, которые ехали по закольцованной трассе. Каждый автомобиль крепился к деревянной спице, торчащей из ступицы, и вся конструкция вращалась со скоростью, от которой у детей голова шла кругом. Отцы делали вид, что сидят за рулем настоящих автомобилей.

Алессандро без труда последовал за одним отцом и его ребенком. Мужчина, наклонившийся над маленьким мальчиком, был в коричневом пальто и серых брюках, но без шляпы. Он снял ее и оставил матери мальчика, чтобы ее не унес декабрьский ветер. В этом мужчине Алессандро узнал своего отца, а шляпу держала мать, стоя за ограждением и наблюдая за ними. Гравитация и центробежная сила мешали Алессандро смотреть на них, словно он катался на карусели, а не они.

Мальчика нарядили в шерстяное пальто и кепку-ушанку. Он поворачивал руль вправо-влево – автомобиль на эти движения, естественно, не реагировал, – иногда дергал за веревку, привязанную к колокольчику, который крепился над капотом. Пытался нажать и на резиновую грушу гудка на рулевой колонке, но сил не хватало, и тогда отец протягивал руку, чтобы помочь ему.