Солдат великой войны

Хелприн Марк

Алессандро привезли в «Звезду морей», расположенную неподалеку от Рима, после пяти или шести остановок в других местах. Армии потребовалось четыре дня и печати с подписями на полусотне страниц, чтобы препроводить его из собственного дома в крохотную камеру над морем.

Последние несколько километров он прошел пешком в колонне людей, прокованных за кольцо на левой лодыжке к общей цепи. Охранники то и дело пересчитывали их, словно не верили ни собственным глазам, ни прочности стали. Заключенных переодели в военную форму, чтобы они вспомнили армейскую дисциплину и с большей готовностью подчинялись приказам.

В Анцио они спустились на пляж и двинулись к «Звезде морей», которую видели издалека. В это ноябрьское утро солнце светило так же ярко, как весной или летом, и о том, что на дворе осень, можно было догадаться только по черным теням. Море волновалось. Высокие волны обрушивались на берег, ветер далеко разносил брызги, так что у солдат, которые носили очки, линзы покрылись тонким слоем соли. Но и без брызг им приходилось нелегко: солнце жарило так, что они обливались потом. Они шли под грохот прибоя, на гимнастерках оливкового цвета проступали темные пятна, цепи блестели от воды.

Хотя Алессандро радовали волны и ветер, который гнал их на берег, каждый шаг, увеличивающий расстояние от Рима, причинял невыносимую душевную боль. Он находился у моря, шел под ярким солнцем, а его отец и Лучана оставались вдвоем в палате на верхнем этаже больницы. Несомненно, и над больницей синело безоблачное небо, а в ящике на окне цвела герань, красная, точно кровь, но холодный камень улиц и площадей, деревья, теряющие листву, уступали тому, что открывалось его глазам, когда он шел к «Звезде морей».

Если бы раньше все пошло по-другому, Джулиани всей семьей могли бы проводить этот день на берегу. Пришли бы с завтраком в корзинке, и Алессандро с отцом полезли бы в воду, гордясь тем, что не столь чувствительны к холоду, как синьора и Лучана, которые притворялись бы, что приходят в ужас, видя мужчин, которые лезут в Тирренское море в ноябре.

Алессандро не сомневался, что Лучана приложит все силы, чтобы отец поправился, но боялся, что потрясение его убьет, если ему скажут, что Алессандро расстреляли. И это будет конец для них всех. А может, он все-таки выживет. А если нет, может, выживет Рафи, Лучана родит ребенка, и у адвоката Джулиани появится внук с золотыми волосами. Возможно, его назовут Алессандро – или Алессандра, если это будет девочка.

* * *

Алессандро посадили в узкую камеру с маленьким окошком во внутренний двор, где проводились казни. По другую сторону двора за высокой стеной шумело море. Окно перегораживали два толстых стальных прута, а стекла не было. В воздухе стоял запах кухни, на которой постоянно что-то готовили, чуть сладковатый, как у ванильного крема. Второй заключенный постоянно мерз от сырого морского ветра, врывающегося в окошко, и сидел на койке, завернувшись в два одеяла, будто индеец.

Правда, индеец в очках со стальной оправой и лицом интеллектуала. При появлении Алессандро он явно опечалился, тяжело вздохнул и сбросил одно одеяло.

– Это твое.

– Мне оно ни к чему, – сказал Алессандро, все еще разгоряченный после прогулки на солнце.

– Еще понадобится, когда остынешь, особенно ночью. И двух-то мало. Теперь мы оба замерзнем.

– Как тебя зовут? – спросил Алессандро, предварительно представившись.

– Лодовико.

– А фамилия?

– Просто Лодовико.

– Почему так? – удивился Алессандро.

– Потому что я коммунист, – поморщившись, ответил Лодовико.

– У коммунистов что – нет фамилий?

– Когда они являются членами тайных организациях, нет. Если армии удастся составить вместе еще несколько элементов этого пазла, моих товарищей схватят и расстреляют.

– Ты не дезертир?

– Дезертир.

– Тебя расстреляют как дезертира или как коммуниста?

– Это одно и то же, но слишком сложно объяснять, когда так холодно.

– Значения это не имеет, мне без разницы.

– Я думаю, причина в том, что ты веришь в юридическую систему, которая будет нас судить.

– Да, я верю, что нас признают виновными и расстреляют.

– По вере вашей воздастся вам.

– Неужели? В последние годы такого не наблюдалось.

– Что-то не хочется мне с тобой говорить. – Лодовико встал, подошел к окну. – Ты не ученый и не материалист.

Алессандро оттолкнул его, чтобы выглянуть во двор. Квадрат двадцать пять на двадцать пять метров, у противоположной стены десять столбов высотой чуть меньше человеческого роста. Все в щербинах и выбоинах, словно линейные монтеры неделями лазали по ним. И стена вся выщерблена. За стеной синело море. Волны катились к берегу, бликуя на солнце, белые барашки то и дело появлялись на гребнях, напоминая цветы.

– Здесь расстреливают, – догадался Алессандро.

– Каждый день, – подтвердил Лодовико. – При коммунизме такого не будет.

– Естественно.

– Это правда.

Алессандро покачал головой:

– Индеец Лодовико, испокон веков мир видит империи, теократии, рабовладельческие государства, анархию, феодализм, революционные правительства, все, что только можно придумать, но, какой бы ни была власть, костры, гильотины и лобные места неизменно остаются.

– Научный социализм от этого откажется.

– При научном социализме убийства станут научными и социалистическими.

– Действительно, поначалу может возникнуть необходимость ликвидации врагов революции, – признал Лодовико.

– Да, я знаю. Расстрельные столбы очень пригодятся. Поэтому их никто никогда и не убирает.

– Ты совершаешь огромную ошибку, – заявил Лодовико, – утрачивая веру в совершенство человека в угоду мечтам о граде Божьем и Боге, существование которых доказать невозможно.

– Град Божий, в который я верю, Лодовико, невозможно продемонстрировать. Это вопрос веры и откровений, а не логических доводов. Ты, однако, заявляешь, что продемонстрировать твой Град Божий можно, но, разумеется, это не так.