Солдат великой войны
Шрифт:
– Я пойду к доктору Де Росу.
Алессандро опять спустился вниз и привел доктора, который тщательно осмотрел пациента.
– Возможно, вы знаете что-то, чего не знаю я, – сказал Де Рос отцу, – но мне так не кажется. Не вижу непосредственной опасности. Еще несколько дней, и подумаем о том, чтобы отпустить вас домой.
Адвокат Джулиани приподнял руку, улыбнулся и уснул.
– Я побуду с ним, – Лучана повернулась к Алессандро. – А ты иди по своим делам.
И Алессандро отправился в свою – он это осознавал, – возможно, последнюю прогулку по Риму. Солнце сияло в прохладном воздухе, город лежал перед ним, наполовину золотой, наполовину – синий.
Листва с деревьев на берегах Тибра еще не опала, ветер шелестел в кронах, шуршал подсохшими листьями и поднимал в воздух фантастические черные облака – Рим оккупировали миллионы птиц, которые сидели на каждой ветке, пели, словно пытались согреть ветер, а потом внезапно срывались с места. Сюда слетелись скворцы, славки, вьюнки, ласточки со всей Северной Европы, с Балтики и Скандинавии, собираясь пересечь Средиземное море по пути в Африку, к пустыням и саваннам, Конго, мысу Доброй Надежды.
Они так стремились улететь, что даже на отдыхе не знали покоя, взмывали в воздух при любом движении и звуке, даже не несущем в себе опасности, просто из любви к полету. Когда под деревом кто-то просто хлопал в ладоши или мимо проезжал грузовик, случался яростный порыв ветра, они вспархивали веселым облачком, которое зависало над деревьями шаром черного дыма, а затем превращалось в крыло, разворачивающееся то так, то этак. Но и крыло разрывалось на сотню тысяч одиночных хаотических комет, и воздух бурлил от птиц, которых разносили во все стороны ветры катастрофы.
Птички поменьше поднимались с оглушающим шумом. Иногда всю их колеблющуюся массу ветер смещал, точно черный воздушный шар, но одна за другой они возвращались на ветки, планируя к месту посадки с серьезностью молодых пилотов, потом подпрыгивали и чирикали, пока не взлетали вновь.
Когда славки и вьюнки взмывали в небо, люди смотрели на кружева, которые птицы плели над их головами, и чувствовали, как поднимается настроение и отступают повседневные тяготы. От скворцов ничего хорошего не ждали, чем-то они напоминали летучих мышей, хотя летали быстрее. Скворцы сбивались в стаи, которые, будто облаком, закрывали солнце и отсекали воздух, зависая над вздувшимся Тибром. Хотя летали они, казалось, с великой легкостью, наблюдая за ними, Алессандро обнаружил, что каждый движется по траектории, которая невероятно сложна и красива, если удается за ней проследить, если хватает терпения и глаза достаточно зоркие, чтобы выделить одного и не терять его из вида при всех его захватывающих дух поворотах и кульбитах.
Но из всех птиц, рассевшихся по деревьям на берегу Тибра в конце октября, никто не летал так лихо, не кричал так громко и не накрывал землю такой плотной тенью, как ласточки. Они летали большими кругами, набирая и набирая скорость, поднимаясь, словно листья в смерче. Забирались все выше и выше, и уже летали среди плотных тяжелых облаков, исчезая в их мягких, подсвеченных розовым стенах, чтобы внезапно вырваться обратно. И хотя они почти скрывались из виду, потому что на такой высоте превращались в точки, не вызывало сомнений, что и там они сохраняют прежние красоту и энергию, иначе зачем они тратили столько усилий, взмывая к облакам и так долго оставаясь среди них.
Перелетая от облака к облаку в розовом свете, они отрывались от всего земного, наслаждаясь чистотой, высотой и светом. Воздушные течения над облаками гипнотизировали их сильнее, чем морские волны. Свет менялся от розового к золотому, цвет неба – от густо-синего – к белесому, который окружал солнце.
И однако, пусть их подхватывал ветер, и они кружили в облаках как золоченые конфетти, где могли бы и остаться, они спускались, пикровали вниз, свистели, как ракеты, падая к земле. Они выбирали возвращение, словно не имели выбора, и Алессандро завораживали скорость и решимость их падения. Это было не беспомощное падение, потому что они боролись с воздухом, иной раз останавливались на промежуточной высоте, летели вправо или влево, описывали некое плато, а потом вновь падали камнем, до следующей остановки на новом плато.
Казалось, они летели быстрее, чем могло представить себе воображение. Поворачивали необычайно резко. Нарезали идеальные круги. Воздух пел там, где они проносились сквозь него.
А когда полет заканчивался, эти маленькие птички, которые совсем недавно были золотыми блестками на невероятной высоте, куда поднимались исключительно по своей воле, рассаживались по веткам и начинали насвистывать простую и прекрасную песню.
Мастерская Гварильи находилась в полуразрушенном здании. На толстых деревянных балках и железных стержнях висели упряжи и уздечи. Два десятка седел покоилось на коротких бревнах, торчащих из стен.
Без формы Гварилья выглядел иначе, не лучше и не хуже. И хотя его изношенный кожаный фартук предполагал, что он знает свое дело (и он знал), не возникало ощущения, что у его мастерской хорошие перспективы. Когда Алессандро вошел, на лице Гварильи отразилась тревога. Он подошел к двери, запер ее, повесив табличку «Перерыв на обед». Алессандро заметил, что Гварилья тоже носит свои медали. Холодок пробежал на спине Алессандро, когда ему в голову пришло, что все дезертиры выбирают одинаковую тактику. Гварилья еще и хромал, но не изображал хромоту: ниже колена левая нога стала деревянной.
– Что случилось? – спросил Алессандро.
– Шорнику ноги не нужны. И рук достаточно.
– Кто это с тобой сделал?
Когда Гварилья направился в глубь мастерской, Алессандро увидел его детей, освещенных жаровней: мальчика лет пяти и девочку – трех. Они забились в угол с маленькими кожаными лошадками в руках, боясь шевельнуться.
– Все хорошо, – сказал им Гварилья. Взял обоих по очереди на руки и опустил, после чего они стали продолжать игру. Обнимал он их словно в последний раз, прижимал к груди, глубоко вдыхал, на секунду-другую закрывая глаза.
– Как ты можешь так жить? – спросил Алессандро, когда дети вновь пустили своих лошадок галопом по полям и лесам на полу.
– У меня нет выбора.
– Не понимаю, почему ты пошел на такое. Господи, это же твоя нога!
– Ни на что я не пошел, – твердо сказал Гварилья. – Шорникам иногда приходится работать с очень толстой и неподатливой кожей. Ты когда-нибудь вырезал седло? Шорник никуда не годится, если не умеет резать кожу. У нас есть необходимые инструменты и опыт, и мы режем кожу, медь и железо целыми днями.