Солдат великой войны
Шрифт:
Не зная, что еще прибавить, Алессандро все же пытался продолжить разговор, но ему удалось только выдавить из себя вопрос: «Сколько вы теперь весите?»
Тень пробежала по ее лицу.
– Пятьсот шестьдесят кило.
– Но спиральная лестница…
– За окном есть балка, крюк и блок, – тут она склонила голову, насколько могла, от стыда. – Там был ты? – спросила она.
Алессандро кивнул.
– Я помню. А теперь ты военнопленный, пусть даже война закончилась.
– Думаю, да, да.
– Не так много пленных попадают в Хофбург.
– Меня привез Штрассницки. В Бельведере я ему уже без надобности.
– Блазиус
– Да.
– Бедный Блазиус. Ты бы ему уже нигде не понадобился.
– Почему?
– Он погиб.
Алессандро на миг закрыл глаза.
– Вы ошибаетесь.
– Нет, – возразила Лорна. – У итальянцев было слишком много пленных. Императору что-то требовалось на обмен, и, чтобы удержаться на троне, он решил показать, что в Австрии еще есть храбрецы, хотя он и отдал империю на растерзание врагам. И его героической жертвой стал Штрассницки. Он и чуть ли не все его гусары погибли в кавалерийской атаке за укрепленную линию обороны. Они не собирались сдаваться в плен. Пожертвовали собой. Блазиус всегда был таким милым, – продолжала она. – Мы вместе играли детьми. В нем всегда бурлила жизнь, он рассказывал что-то веселое, придумывал какие-то игры, шутил. Мне его жаль. Очень жаль, что его больше нет. Ему было трудно умирать. В этом смысле мы, начинавшие жизнь вместе, оканчиваем ее по-разному. Для меня мир не в радость. Я курю опиум и гашиш, чтобы проводить жизнь в грезах… так легче умереть.
– О чем вы грезите? – спросил Алессандро, открыв глаза.
Ее лицо почти просияло.
– О далеком детстве. Родители любили меня. Носили на руках, целовали. Все время целовали. В три и даже четыре года постоянно обнимали. Будь у меня ребенок, я бы любила его так сильно, как никто и представить себе не может. Жила бы ради него. Во мне так много любви, так много. И она уходит лишь в грезы.
– Почему вы не родили ребенка? – спросил Алессандро.
– Он был бы слишком уродливым, – ответила она, – и страдал бы так же, как я. А кроме того, ни один мужчина никогда не обнимал меня, не говоря уже о том, чтобы заняться со мной любовью. В моих грезах я вижу и это.
– Он с вами нежен? – спросил Алессандро.
– Нет.
– Он знает, как знаете вы, что такое любить и быть любимым?
– Нет. Я могу притворяться.
Не в силах поверить, что делает это, Алессандро произнес слова, от которых она вздрогнула:
– Я знаю мужчину, который жаждет вас.
Она заплакала.
– Но мне кое-что нужно взамен! – вскричал он. – Нужно!
– Что тебе нужно? – сквозь слезы спросила она.
– Вы из королевской семьи. Вы можете многое.
– Что именно? – спросила она. – Что?
– Вы можете попросить кого-нибудь заглянуть в архив, получить информацию о герое войны.
– Да-да. Конечно, могу. Я из королевской семьи.
– Тогда, Лорна, заключайте договор со своим лебедем.
Когда обед закончился и военнопленные поднимались со скамей, гигант все еще сидел под керосиновой лампой в центре одного из столов. Кто-то запел «Либьямо» из «Травиаты», да так красиво, что языки пламени керосиновых ламп весело заплясали. Алессандро обошел стол. Поскольку он не отрывал глаз от огромной головы гиганта, комната, казалось, вращалась вокруг нее.
Он наблюдал за неаполитанским лицом в два раза больше обычного, купающемся в золотистом свете, растворяющемся в арии, и думал о различиях между музыкой его страны и страны, где он находится в плену. Итальянская музыка всегда ограничивалась возможностями человеческого сердца, радость и восторг оставались в пределах, которые не позволяли человеческому сердцу разорваться, а по части грусти – окончательно потерять надежду. В музыке севера грусть продолжала радость не так далеко, уж точно не туда, где свет совсем уступал место тьме, сужая диапазон чувств.
Создавалось ощущение, что ария трогала даже гиганта-неаполитанца, насильника верховых лошадей, и Алессандро начал разговор на относительно высокой ноте.
– Прекрасное пение, как закат на крышах Неаполя.
– Какой закат? – спросил гигант.
– Тот, что на западе.
– Который именно?
– Обычно происходящий по вечерам. Из Неаполитанского залива корабли отправляются во все уголки Средиземного моря, исчезают в темноте, двигаются медленно и ровно под тающим светом.
Гигант перестал есть и повернулся к Алессандро, всмотрелся в него.
– Ты не священник.
– Нет, не священник.
– И одет не как священник.
– Совершенно верно.
– Тогда о чем ты толкуешь?
– О музыке.
– Какой еще музыке?
– Индийской. Ты любишь индийскую музыку?
– Понятия не имею, что это такое.
– Музыка из Индии.
– Из Индии?
– Да. Это такая страна, где много носорогов.
На лице гиганта появилось скептическое выражение.
– Сколько?
– И не сосчитать.
– И кому они принадлежат?
– Банку Индии. Все граждане, однако, и все приезжие имеют право ездить на них и заботиться о них, кормить сеном, кормить овсом… спать с ними.
– И где же эта страна?
– Далеко, но и не так далеко. Туда можно добраться на пароходе. Ты не хотел бы послушать эту музыку, музыку из тех мест, где бродит множество носорогов? Я могу устроить тебе прослушивание. Устроить?
– Не знаю, – ответил гигант. – А мне разрешат?
– Иногда мы делаем то, чего делать не должны, верно?
– Да, делаем.
– Хорошо. Я все подготовлю. На одну ночь ты пойдешь на мою работу, а я на твою.
– На всю ночь? Я не хочу слушать индийскую музыку всю ночь.
– Там, куда я тебя пошлю, ты найдешь много больше, чем только музыка.
– Найду?
– Да.
И пока в глазах гиганта сверкали вера и сомнение, Алессандро подумал: не обращай внимания на ее печаль, потому что она должна обратиться прямо к Богу, который не сможет ей не ответить.
Лорна знала чиновника в военном министерстве, который мог бы быть ее близнецом. И хотя виделись они считаное число раз, два пленника, которых пытали на одной дыбе, не могли бы испытывать друг к другу большего сочувствия и доверия. Нарушение установленных правил ради человека, для которого все правила рухнули еще при рождении, несло в себе сладкую месть и глубочайшее удовлетворение: досье пилота скопировали и скомпоновали, конфиденциально и не оставив следов, в десяти различных департаментах, а потом поместили в серую папку с вытесненными серебряными буквами. Алессандро подумал, что в таком же виде досье получил бы любой из министров, если бы вдруг его затребовал. На плотной первосортной бумаге и отпечатанное на машинке, позволяющей печатать красным, зеленым и черным.