Солдат великой войны
Шрифт:
Алессандро выпил воды, почистил зубы и улегся на кровать. Через месяц-другой, может, к весне, его бы обязательно освободили. Ему, однако, хотелось покинуть Зимний дворец не в серой колонне военнопленных, а на белом коне. Хотелось проехать по Австрии и пересечь горы не в вагоне третьего класса, но опередив остатки отступающей австрийской армии.
Он знал, что война еще в нем и останется надолго, потому что солдаты, пролившие кровь, солдаты навсегда. Им уже не подойдет мирная жизнь. Даже если они где-то и осядут, их замучает скука, а закрывая глаза, они будут видеть своих погибших друзей. Этого они не смогут забыть, не забудут никогда, не позволят себе полностью залечить раны войны, именно так будут выражать любовь к друзьям, которые не дожили до окончания войны. И они не переменятся, потому что стали такими, оставшись в живых.
На одном из верхних этажей находился длинный коридор с привычной печью в каждом конце. Поскольку туда вела спиральная лестница, а находились в этой части этажа только три многокомнатных номера, использовались они редко. Селили там гостей невысокого ранга, и они знали, что не должны путаться под ногами. Обычно эти люди приезжали из далекой провинции и ложились спать рано. Зачастую коридор оставался в полном распоряжении Алессандро от сумерек до зари.
Он бесстыдно спал на ковре и набивал печь углем, пока она не раскалялась добела. Пламя отражалось от разрисованных морозом стекол, от ангелов под потолком. Они подмигивали, их крылья подрагивали, точно крылья колибри, и по стенам бегали магические тени. И снег, бьющий в окна, а потом исчезающий, напоминал галлюцинации заключенного, страдающего от меланхолии и усталости.
Алессандро проводил много часов, мечтая о Риме и юге, шея болела от усилий, которые он затрачивал, чтобы держать голову, чтобы его глаза, казалось, могли уловить невидимый свет воспоминаний. Через него будто шли электрические разряды, и, будь он из металла, от него летели бы искры. Такое случалось с часовыми на Изонцо, когда призраки и видения приходили к ним в предрассветные часы, сердце бешено колотилось, глаза широко раскрывались, словно читая невидимую книгу.
Примерно в три утра, когда снежинки кружились за окнами, словно морские брызги на картине, изображающей шторм, Алессандро услышал тихую музыку, доносящуюся из одного номера. Она становились все громче, словно те, кто ее играл, сначала боялись, что получат нагоняй, а потом постепенно освоились.
Такой музыки Алессандро слышать не доводилось. Он не узнавал ни инструментов, ни мелодии, создавалось впечатление, будто она доносится с огромных и безжизненных равнин другого мира. Он подумал, что ему это снится.
Приближаясь к источнику звука, чувствовал себя таким уставшим, что пытался вспомнить собственное имя и не мог, словно только наполовину проснулся от зимней спячки. Ему запретили смотреть на гостей двора, не говоря уже о том, чтобы заглядывать в номера без приглашения, но он повернул ручку и тихонько вошел, защищенный только вопросами и предложениями, вроде: «Вы послали за мной, чтобы забрать грязную посуду?» или «Шеф рекомендует сегодня суфле из семги».
Оказавшись в прихожей, он уловил особый дымок, заставивший все его органы чувств бить тревогу и требовать возвращения в коридор. Но он выиграл эту борьбу и прошел в гостиную, откуда и доносилась музыка, теперь громкая, охватывающая со всех сторон, невероятно завораживающая.
Под облаком сизого дыма, висящегося в комнате, несмотря на окна, открытые настеж, так что на пол сыпался снег, трое музыкантов, скрестив ноги, сидели на персидском ковре. Индусы, турки, а может, и цыгане, с инструментами странных пропорций и в форме луковицы, какую давно уже забыли на Западе. Украшенный орнаментом гриф струнного инструмента длиной не уступал росту человека, который на нем играл, а основание выглядело как тыква. Это и была тыква. Барабаны звучали резко и отрывисто. Не гремели, звуком напоминая не орудийные залпы, а быстрый перестук козьих копыт. Алессандро не мог понять, для кого играют музыканты? Для себя? Для какого-то аристократа? Для сатира, который развлекается за ширмой с египетскими сексуальными игрушками? Оглядев комнату, Алессандро не увидел ничего, за исключением большущей платформы вроде бы с грудой одежды, снятой с погибших в бою. Удивился, каким образом эта груда могла попасть в гостевой номер Хофбурга, занятого индийскими музыкантами, играющими под облаком опиумного дыма. Может, подумалось ему, это религиозный объект, святыня, как Кааба в Мекке. А может, шатер, в котором развратный австрийский аристократ лежит, попыхивая кальяном или растлевая кузину.
Потом шатер двинулся, сместился слева направо, назад, поднявшись по центру, прежде чем опасть, Алессандро осознал, что с того места, где он стоит, он видит перед собой чей-то затылок. Думая, что это мужчина или женщина сидит на стуле под каким-то навесом, двинулся в обход, чтобы взглянуть на лицо. В этот самый момент колонна синевато-белого дыма вырвалась из ноздрей.
И когда Алессандро оказался лицом к лицу с человеком, который выдохнул дым, у него отвисла челюсть. Это существо – что-то огромное – сидело на стуле, который чуть ли не полностью исчез под ним. Груда одежды оказалась всего лишь несколькими плащами, наброшенными на женщину, которая держала в правой руке конец трубки, ведущей в емкость с водой. Ее левая рука чуть подергивалась, повиснув в воздухе, большущая, вся в жировых складках.
В одном из эссе Алессандро написал, что лицо невозможно описать словами и даже изобразить скульптурно, что это исключительно вотчина художников, потому что оно полностью зависит от бесчисленных вариаций света и цвета, для которых у языка не хватает слов, а у скульптуры нет форм. У языка нет ни малейшего представления о бесконечных углах и пересечениях, образующих улыбку, не только в словах, но и в цифрах. На десяти печатных страницах Алессандро рассуждал о беспомощности фотографий и многих картин, об ужасном несоответствии статуй и посмертных масок, даже несоответствии в смерти лица самому себе. Только великие художники могут передать лицо, утверждал он, а поэтам нечего и пытаться.
Через секунду, однако, стоя перед этим необъятным существом, он осознал, что если и прав, то не полностью. Теперь он видел, оцепенев от потрясения, что лицо, пожалуй, можно совершенно адекватно описать словами, передать фотографией или посмертной маской… если только оно достаточно уродливо. Подбородок отсутствовал. Зато челюсти поражали размерами. Нижняя, покрытая дряблой кожей и бородавками, из которых росли жесткие черные волосы, напоминала балкон в опере. Бледные десны кровоточили, потому что зубы боролись друг с другом, лежали, точно скрещенные мечи или распростертые тела, наклонялись внутрь и изо рта, пытались закрыть пространство между ними. Да, по отдельности они восхищения не вызывали, напоминая клавиши пианино или фишки для маджонга, только черные и коричневые, а от некоторых остались лишь обломки, словно их взорвали динамитом.
И с этого уродство только начиналось. Большие мясистые губы выглядели как губчатые бамперы портовых буксиров, и изнутри на розовом виднелись кровоточащие трещины и струпья. Крылья поросячьего носа раздувались от затрудненного дыхания, глаза до такой степени вылезали из орбит, что Алессандро в ужасе подумал, что они сейчас вылетят в него, точно пробки из бутылок шампанского.
И тут он задрожал от благоговейного трепета.
– Я тебя знаю, – прошептал он, думая, что все-таки грезит.
– Я прячусь, но многие меня знают, – ответила она заторможенно из своего опиумного или гашишного транса.
– Ich traumte, ich tanzte mit einem Schwan! – процитировал Алессандро. – Мне снилось, что я танцую с лебедем! Er hatte die wunderbarsten flauschigen Polster an dem Fussen. У него были такие удивительные белые пушистые подушечки на лапках. Und er war auf einem Mondstrahl in mein Zimmer gekomme. И он вплыл в мою комнату на лунном луче.
Она шевельнулась. Казалось, она пытается что-то вспомнить, но, то ли находясь под действием наркотиков, то ли тронутая воспоминаниями тех далеких дней, когда она была – относительно, естественно, – сильфидой, ничего не сказала.