Солдат великой войны
Шрифт:
– Я это понимаю, – кивнул Штрассницки, – и получив редкую возможность, о которой большинство людей не может даже мечтать, я поступил бы непростительно, если бы упустил ее, верно? Поэтому я использую ее по полной.
Алессандро оставалось только удивляться. Он подумал, что никто никогда не поймет, что такое война, поскольку она разнообразна, как жизнь. И думать, что это одни сражения, большая ошибка.
– Вы не уничтожили колонну пленных?
– Мы оставили им целый фургон консервов и выпечки, но до Болгарии они все равно не дойдут. Хочу у тебя кое-что спросить.
– Что?
– У некоторых офицеров есть оперные певцы, которых они взяли в плен. Для меня большая удача заполучить итальянского интеллектуала, тем более
– Нет.
– Правда?
– Я пою ничуть не лучше, чем большинство людей, которые не умеют петь.
– Но ты же итальянец.
– И поэтому должен уметь петь?
– Ну да.
– А вы австриец.
– И что?
– Йодль.
Штрассницки улыбнулся.
– Давай напишем донесение о сегодняшней битве. А если останется время, то и завтрашней.
В июле и августе полк Штрассницки без конца перемещался от одной границы империи к другой. Три сотни вооруженных до зубов кавалеристов на гнедых и каурых лошадях играли свою роль. Когда они мчались все вместе, по двое или трое в ряд, или эскадронами, или отдельными колоннами, которые с легкостью соединялись или разъединялись, грохотали копыта, летела пыль, бряцало оружие. Они всегда двигались то ли к фронту, то ли от него, и всем казалось, что они или несутся в бой, или только что покинули поле боя. Хотя никто никогда не спрашивал, где разворачиваться, обычно это происходило, когда Штрассницки слышал ружейные выстрелы или видел вспышки орудий. Тогда он останавливал колонну и прислушивался. После чего приподнимался на стременах, указывал в сторону, противоположную звуку, отдавал приказ: «Вперед!» – и они мчались во всю прыть как минимум пять часов.
Две недели занял путь к русскому фронту, хотя война там давно прекратилась, и чтобы убедиться, что русские ничего не замышляют, они патрулировали территорию большую часть августа, останавливаясь на отдых и восстановление сил на берегу чистейших озер и на горных лугах, где играли в футбол и койтс [90] .
Города и деревни, не тронутые войной, если не считать отсутствие и гибель большинства мужчин, тихие и наслаждающиеся летом, напоминали Алессандро Италию до 1911 года. В этих спокойных местах, где никогда ничего не случалось, полк Штрассницки следовал на станцию за провиантом, поступившим из Вены, и ждал по десять часов, пока начальник станции вернется с горного склона, где пасет своих коз. Поезда приходили раз в неделю, и после дождя рельсы покрывались налетом ржавчины.
90
Койтс – метание колец в цель (австрал.).
Наконец они встали на отдых в каком-то городке, затерянном в горах Словакии, где Штрассницки перестал писать донесения.
– Пусть поволнуются, пока мы не прибудем в Вену, – пояснил он. – Пусть забудут про наши последние сражения. Тогда не будут задавать лишних вопросов. Мы должны выглядеть безмерно уставшими, а кроме того, мы отвоевались. Все, кого не существует, уже убиты.
Алессандро остался без работы. Они были всего в четырех днях пути от Бельведера и больше не собирались получать довольствие. Пишущую машинку – вместе с бланками донесений – убрали в фургон. В последнюю неделю сентября их палатки стояли на лугу над церковью, и полк ждал, когда закончится война и переменится погода.
Погода и правда переменилась. Ночью лошади дрожали, днем солнце светило ярко, но воздух оставался холодным. Алессандро плавал в реке, на которой стоял город, и мог оставаться в воде, сколько требовалось, чтобы доплыть до больших валунов, выступавших из нее на середине, где вытягивался на камне под лучами солнца. Всю неделю он проделывал это вместо обеда, поскольку обед из распорядка дня исключили.
Штрассницки счел, что все слишком растолстели, а прибытие в столицу откормленных гусей могло вызвать вопросы, что они делали на войне. Поэтому фургоны отправили в Вену, часовые бдительно охраняли крошечный запас еды, и фельдмаршал пообещал расстрелять всякого, кто попытается раздобыть пищу где-то еще. Теперь их кормили два раза в день без всяких разносолов. Утром они получали яйцо, галету и миску пустого мясного бульона. Вечером – яйцо, галету и миску пустого мясного бульона. В особые дни в бульоне плавала морковка.
Все ели медленно и ходили по лагерю, как в трансе. Благодаря длинным марш-броскам и плаванью ожирением никто не страдал, но Штрассницки хотел, чтобы они выглядели истощенными. Он также хотел видеть их загорелыми и сильными, поэтому заставлял заниматься физической подготовкой и оставаться на солнце от зари до зари. Никто особо не возражал, потому что в тени уже властвовал холод.
День Алессандро начинался в шесть, когда он просыпался от голода. Завтракали в восемь. С половины девятого до двенадцати он вместе с остальными занимался физической подготовкой. Потом, слишком уставшие, чтобы продолжать, многие шли к реке и плыли к валунам, где часами валялись без движения, словно ящерицы. Валун Алессандро, самый плоский и удобно расположенный, достался ему только потому, что больше никому не удавалось на него залезть. Именно лежа на нем, над водой, но в шуме потока, Алессандро осознал, что пережил войну.
И без газет гусары Штрассницки чувствовали, что война подходит к концу. Фронтовики особенно тревожились в самом конце войны, опасаясь, что их убьют за месяц, неделю, час, даже минуту до перемирия. Когда все знают, что стрельба со дня на день прекратится, что зазор между действием и намерениями зависит исключительно от бюрократии и связи, самым трудным становится день, предшествующий подписанию перемирия.
Для Алессандро и необычного подразделения, к которому он прибился волей судьбы, все выглядело иначе, потому что им ничего не угрожало. Впереди ждала мирная жизнь со всеми ее удовольствиями. Погода менялась, как и положено осенью. Еще немного, и воздух станет холодным, а ветры погонят ворон из степей России в сравнительно более теплую Вену. Все начнется заново – от нового учебного года до сезона в оперном театре, новых государств, нового мира. Солдаты разъедутся по домам, где найдут новых женщин, одетых в новые одежды, и родятся новые дети.
Там и там ученые начнут писать историю. И он, Алессандро, каким-то образом вернется в Рим, хотя возвращаться-то ему и не к кому. Он подумал о том, что в опустевшем мире римской осени знакомые будут цениться куда больше, чем прежде. А может, ему тоже следует начать все сначала, с чистого листа.
Штрассницки исчез седьмого и вернулся десятого. В одиночку ездил в Прагу, где узнал, что война, как он и думал, близка к завершению. Но на всякий случай он решил продержать своих людей на лугу над церковью до первой недели октября.
Ударили морозы. По вечерам, до того как разойтись по палаткам и улечься в кровать, они сидели в церкви, которую согревала огромная белая с золотом печь. В ней жарко пылали сосновые и еловые поленья. Плавать Алессандро уже не мог: уровень воды в реке поднялся, и стало слишком холодно.
Двадцать девятого сентября они поели жареной курятины, а тридцатого поняли, что не смогут взять с собой палатки, месяц простоявшие на лугу, потому что фургоны давно укатили. Первого октября они позавтракали чаем и бутербродами с маслом и джемом. Упаковали седельные сумы и в девять утра построились. Оставив палатки, покинули луг, медленно проехали через город, а добравшись до главной дороги, пустили лошадей галопом. После четырех дней скачки, по ходу которой они мало ели, мало спали, не брились и не меняли одежду, полк оказался на равнине, ведущей к Дунаю.