Солдат великой войны
Шрифт:
Позаботившись о лошади, Алессандро направился к Штрассницки.
– Думаю, донесение я напишу попозже, – услышал он от фельдмаршала, – и, наверно, не буду писать обо всем. – Проститутки пьяно засмеялись. – Я наблюдал за тобой. Мне показалось, ты ездишь верхом, как джентльмен или форейтор [87] … то есть можешь только держать скорость и не падать. Потом подумал… – он отпил шампанского. – Подумал, что ты ездишь, как охотник на лис. А понаблюдав за тобой чуть подольше, убедился, что ты ничуть не хуже любого из моих парней. Ты ездишь верхом, как человек – вроде меня, – который обучен
87
Форейтор – возница, сидящий не на экипаже, а на одной из лошадей.
– Моего жеребца звали Энрико, – ответил Алессандро, – отец купил его для меня в Англии.
– Ты итальянец? – спросила одна из проституток. – У меня есть книга о выпечке. На итальянском. Я так и не смогла ее прочитать. Может, расскажешь мне, что там написано.
– Почему бы не рассказать? – спросил Штрассницки.
– Пошли, – проститутка поднялась, оставляя Штрассницки своим двум товаркам. – У меня есть и игрушечный паровоз, который тебе, возможно, понравится. Мне дал его брат, когда уходил в армию.
– Твой брат жив? – спросил Алессандро, когда они пересекали площадь.
– Да. Он пекарь, и до него снаряды никогда не долетают. Я заняла его комнату.
– А кто твои родители?
– Мать певица. Нашего отца мы не знали, да и она тоже. Она отдала нас нашей тетке, которая отдала нас бабушке, а когда та умерла, мать не захотела брать нас обратно: она певица и постоянно переезжает с места на место. К тому времени моего брата взяли в ученики, а я стала служанкой. Когда его призвали в армию, он хотел, чтобы я сберегла для него комнату. А поскольку я его сестра, государство платит мне какие-то деньги. – Она посмотрела на Алессандро и улыбнулась. – Я совершенно свободна. И делаю все, что захочу. А у тебя как?
– Я никогда не делаю того, что мне хочется.
– Я не об этом. Я про твою семью.
– Все умерли, осталась только сестра.
– Это нас сближает, правда?
– Почему?
– У тебя только сестра, а меня только брат.
– Не думаю, что это нас сближает.
– Тогда, может, постараемся найти что-то, что нас сблизит.
– Ты говоришь, как женщина, с которой я познакомился в Тулоне, – ответил Алессандро. – Она была дочерью адмирала и выглядела совсем как ты: высокая, загорелая блондинка, может, и не с такой крепкой фигурой. Мы оказались в одном купе. Она сказала, что обожает говорить по-итальянски, и пока мы говорили, а она итальянский знала плохо, что-то, по ее словам, случилось с ее бюстгальтером. Я думал, что она предложит мне выйти из купе, но она попросила помочь его поправить.
– Ты, как я понимаю, не отказался.
– Я не смог его починить. Даже не знал, что с ним случилось, но чем больше старался, тем сильнее она дергалась, около застежки все рвалось, и, в конце концов, бюстгальтер держался на одной нитке. Тогда она глубоко вдохнула, и нитка разорвалась.
Губы женщины чуть разошлись, и при выдохах изо рта тянуло шампанским. Она сощурилась, глядя на Алессандро. И они поспешили к ее комнате над пекарней.
До лагеря Штрассницки, разбитого за городом, Алессандро добрался пешком. Площадь опустела, на улицах царила такая тишина, что он слышал журчания нескольких фонтанов и реки, зажатой между каменных стен набережной. Реку он пересек по одному из нескольких мостиков, посмотрел на текущую воду. В самых темных местах от поверхности отражались звезды. Лагерь гусар расположился на огромном поле, с четырех сторон огороженном высокими деревьями, которые чуть покачивались на ветру. И здесь царили тишина и покой.
Алессандро, на лице которого читалась глубокая удовлетворенность, наклонившись, нырнул под полог палатки Штрассницки, где фельдмаршал сидел на складном стуле, положив ноги на столик, и смотрел на фонарь.
– Мои, боюсь, оказались более требовательными, – сказал Штрассницки.
– Правда?
– Может, тебе следовало взять моих, а мне – твою. Они были ненасытны, просто набрасывались. Наверно, думают, что солдатам именно это и нужно. Они, кстати, лучше других должны знать, что некоторые части тела, как над ними ни трудись, иной раз затвердеть не могут.
Алессандро сел за пишущую машинку, хрустнул пальцами, разминая.
– Мы дальше пекарни не пошли. Пекарь угостил нас свежим хлебом и чаем, так что теперь я, наверное, уснуть не смогу.
– Это неважно, – ответил Штрассницки. – К тому времени, как мы закончим, до подъема останется самая малость. Скажи-ка, почему итальянцы всегда непредсказуемы в отношении женщин?
– О чем это вы?
– Она хотела тебя. Жаждала. Я это видел.
– Я не захотел.
– Почему?
– Когда мы сидели в пекарне за мраморным столиком, на котором пекарь раскатывает тесто, мое желание, ранее сильное, прошло. Смерть не ослабляет верности – только усиливает.
– А кто умер?
– Женщина, которую я люблю.
– Понятно.
– Когда возможности встретиться уже нет, страсть оживает с новой силой.
– Как у Данте с Беатриче.
– Возможно.
– Я знаю, как думают итальянцы, – продолжал Штрассницки. Он мог не проявлять мягкости к своему пленнику. – Уйди в мир душ сейчас, и будешь готов к нему, когда настанет время туда попасть. Посвяти себя вечности и страдай, чтобы страдания не стали для тебя сюрпризом. Ты римлянин, так?
Алессандро кивнул.
– Естественно. Рим – подготовительная школа для Града Небесного, этакий трамплин. Ты берешь земные удовольствия и переводишь их на язык божественного.
– Это называется искусством, – вставил Алессандро.
– А если смерть всего лишь ничто?
– Даже если небес не существует, я побываю там, потому что сам их создам.
– А как насчет удовольствий и веселья?
– Можно и веселиться, если хочется, оставаясь при этом набожным.
– Как Фома Аквинский и Августин? Они в свое время повеселились.
– Мне об этом ничего не известно, – в голосе Алессандро послышались чуть ли не надменные нотки, – но именно Бог решает все вопросы, связанные с жизнью и смертью. Это я узнал на войне.
– Думаешь, Бог собирается познакомить тебя с операциями австрийской армии?
– Не знаю, но, если бы и собирался, наверное, первым делом Ему следовало забросить меня в Вену.
Штрассницки не переставал удивлять. Наутро после бессонной ночи и для большинства гусар, и для него самого, проведенной в ярко освещенном лагере у города, он погнал всех к горам, которые казались лиловыми в лунном свете, чтобы с приходом зари стать красными, розовыми, светло-розовыми и, наконец, ослепительно-белыми, чуть прикрытыми дымкой тумана.