Солдат великой войны
Шрифт:
– Я знаю, о чем вы думаете, но тем не менее скажу, а вы поступайте с этим как угодно. Мне без разницы, будь вы хоть президентом Академии. Я все равно вернусь на фронт. Мою кровь, возможно, смоет в Адриатику еще до того, как высохнут чернила на страницах вашей гребаной статьи. Это не имеет значения. Быстрее, чем вы можете себе представить, вы присоединитесь ко мне в том месте, где нет академий и иллюзий, где правда – единственная архитектура, единственный цвет, единственный звук… где то, что мы чувствуем сейчас лишь по воле случая, возносящее нас до небес и открывающее возможность взглянуть на истинную красоту, которую мы любим, течет глубокими реками и парит в небе, как облака.
Он сделал шаг к картине. Ему, похоже, было просто приятно стоять с ней рядом.
– Я уверен, что Джорджоне писал эту картину на заказ, и начал ее, следуя привычными для того времени критериям. Посмотрите, что-то от этого на картине осталось: приподнятая площадка с видом на реку и город. Мост многократно повторяет площадку. Река уходит влево. Это вид из окна: городские здания обрамлены деревьями, отчасти ими закрыты, но художник смотрит на город не из леса. На площадке женщина кормит младенца. Фламандское влияние, стандартный вариант. Но как объяснить солдата, вроде бы совершенно здесь неуместного, такого отстраненного, такого лишнего, и при этом выступающего центральной фигурой полотна? И как объяснить надвигающуюся грозу?
– Это не солдат, – возразил ученый. – Это пастух.
– Черта с два он пастух. Пастухов не изображают такими чистенькими и хорошо одетыми. Пастух держал бы в руке палку с крюком, а не посох. Посмотрите ему в глаза? Вы не видели глаз солдата? Не видели глаз пастуха? Я скажу вам, откуда взялось это странное сочетание. – Алессандро понизил голос до шепота. – Джорджоне собирался написать обычную картину. Голову даю на отсечение, на переднем плане он намеревался изобразить другие пасторальные фигуры, возможно, еще одну обнаженную женщину, или сатира, или кого-то еще, кто знает? Для меня солдат выглядит так, будто его пририсовали позже. Когда Джорджоне работал над картиной, помня об Академии и своих заказчиках, разразилась гроза. Сильная и необычная, как он и запечатлел. К счастью для него, потому что нельзя понять историю, не увидев ее мощной бурей, которая только-только закончилась. Свет и звук в этот момент особенно ясные и чистые, словно все иллюзии сметены, и осталась одна лишь истина. Облака поднялись, уходя к зеленовато-серым горам, деревья согнулись в предчувствии беды, молния такая мощная, крепкая и молодая, и понятно, что перед тем, как ударить куда-то в город, она играла в облаках и освещала мир, точно молодой конь, который мчится по лугу, чтобы почувствовать ветер. И когда мир стал темнеть и поднялся ветер, Джорджоне почувствовал свою смерть и смерть всех и всего, что ему дорого. Увидел руины и ночь. Увидел будущее процветающих и гордых городов, арок, мостов, высоких крепостных стен. Эти разбитые колонны – его видение Академии с ее правилами, соперничествами, мнениями. Яркий цвет только у молнии и на переднем плане. Женщина и солдат крадут свет и цвет у всего, что лежит в руинах. Обнаженная и беззащитная, с младенцем на руках, она невольно бросает вызов буре. Понимаете? Это – его единственная надежда. После увиденного, только она и младенец могут сбалансировать мир. И тем не менее солдат отстранен, отгорожен, далек от нее. Все говорят, что он отстраненный. Это правда, потому что он побывал в гуще бури, его сердце разбилось, а он об этом даже не подозревает.
Гондольер, который повез его в Гетто, хотел плыть по прямой, чтобы избежать долгого пути по Большому каналу. И они добирались туда чередой узких и мрачных каналов, где ему часто приходилось подавать назад, чтобы пропустить другие лодки, а чтобы протиснуться под некоторыми низкими мостами, им с Алессандро приходилось перебираться с одного конца гондолы на другой, сгибались в три погибели, наклоняя таким образом нос или корму. Несколько раз они проплывали прямо через затопленные здания, тогда гондольер зажигал фонарь.
В последнем из них, длинном и темном, Алессандро начал орать на гондольера, осыпая его всеми возможными ругательствами – от идиота до импотента, на что гондольер спокойно сказал:
– Я знаю, что это единственный прямой путь по Венеции, и твои ругательства не пристыдят и не разозлят меня.
Синьор Фоа и его супруга оказались дома, только что закончили завтракать. Ростом отец Рафи, похоже, в два раза уступал сыну, зато силой в два раза превосходил. А синьора оказалась женщиной высокой, австрийской еврейкой с серебристо-белыми волосами. Тяжелая золотая цепь висела на бычьей шее отца Рафи, которую назвать шеей не поворачивался язык. Куда больше она напоминала опору моста.
– Что это? – спросил Алессандро, указав на цепь.
Синьор Фоа подумал, что Алессандро указывает на него.
– Я отец Рафи.
– Я про цепь.
– Это? Это цепь. – Он полностью вытащил цепь из-под рубашки. – А на ней это. Знаешь, что это такое?
– Разумеется, знаю.
– Звезда Давида. Она обозначает, кто я такой, а цепь поможет повесить меня, когда это выяснится.
– И что произойдет, если это сделают? С вашей-то шеей?
– Вероятно, буду висеть много дней.
– Это правда, – добавила его жена. – Однажды он оказался на мясном конвейере, и его с веревкой на шее протащило метров двадцать – до палубы корабля. Потребовалось еще полчаса, чтобы его освободить, и все это время он расспрашивал о корабле и откуда они прибыли.
– Рафи худой, как вы, синьора. – Алессандро повернулся к ней.
– Это плохо, – покачал головой синьор Фоа. – Он мог бы быть гораздо сильнее.
Мать Рафи принесла поднос с маленькими белыми вафлями, вкус которых Алессандро запомнил на всю жизнь, но больше никогда не видел.
– Венецианские? – спросил он.
– Нет-нет, – ответила синьора. – Это мой собственный рецепт, из Коагенфурта. Мы называли их турецкие… что-то там. Турецкие плитки или кирпичики, уже не помню.
– Вкусные, – похвалил Алессандро, словно оправдываясь, почему съел большую часть. – Вы приготовите полтонны на свадьбу Лучаны?
– При условии, что Рафи на нее попадет, – ответила она, обиняком напомнив, что никто не знает, останется ли он в живых.
– По крайней мере, сможете сообщить рецепт моей матери.
Синьора Фоа бросила взгляд на мужа и вздохнула, но Алессандро этого не заметил, потому что как раз наклонился к серебряному подносу. Когда выпрямился с пятью или шестью турецкими вафельками в руке, увидел, что на глазах хозяйки блестят слезы. Никто не прерывал молчания, и он положил вафли обратно на поднос.
– Скажите мне правду, – попросил он. – Пожалуйста.
– Алессандро… – синьора Фоа подалась вперед.
– У вас есть для меня письмо? – перебил Алессандро. – Я просил отправлять письма сюда, потому что не мог получать их на севере. Как Рафи?
– С Рафи все в порядке, насколько мы знаем, – торопливо добавила синьора. – Он служит в альпийских стрелках.
– Я знаю.
– У меня есть для тебя письмо, Алессандро, – подал голос синьор Фоа. – От твоего отца. Мы думали, ты знаешь, Алессандро. Твоя мать в декабре умерла.
Однажды утром в начале мая речных гвардейцев разбудили в три часа. Бреясь и одеваясь в ночной прохладе, они гадали, что их ждет: рейд в Далматинские Альпы, сражение с немцами в Восточной Африке, десант на какой-то из островов в Адриатике. Кто-то, далеко не самый умный, но с богатым воображением, предположил, что их отправят на субмаринах вверх по Дунаю, чтобы захватить Вену. Никто, даже офицеры, не знали, куда они едут и почему у них нет ни знаков отличия, ни названия части.