Солдат великой войны

Хелприн Марк

Баронесса воспользовалась паузой и инициировала полдесятка разговоров на разные темы. Оставив в покое Средиземное море, послы заговорили о России.

Алессандро откинулся на спинку стула, и его лицо налилось кровью, приобретя цвет сливы. Сокрушенный гордостью и смущением, по молодости он еще не понимал, что вопрос так и остался открытым: он-то думал, что решил его раз и навсегда.

Потом он обнаружил, что на дипломатических обедах подают много блюд, и пожалел о том, что не последовал примеру Лиа и послов, которые только притрагивались к еде, положенной на тарелку. Он же, в восторге от собственного триумфа, съедал практически все, и после четырнадцати блюд и трех десертов ощутил себя настолько отяжелевшим, что засомневался,

выдержит ли Энрико его вес.

Еда и шампанское вынудили его сидеть на стуле в компании стариков и наблюдать, как Лиа кружится в вальсе, который, казалось, длился целую вечность. Он уже понял, что есть надо ровно столько, чтобы не потерять способность подняться после обеда и пригласить даму на танец. Лиа вальсировала с военным. Алессандро решил, что потанцует с ней позже. Теперь же он любовался ею со стороны и чувствовал, хотя точно знать не мог, не имея достаточно опыта, что оно и к лучшему. Лия танцевала божественно, и он мог не составить ей достойную пару.

* * *

Лиа с братом покинули дворец Венеция в половине двенадцатого. Стоя на брусчатке двора и наблюдая, как они садятся в карету, Алессандро задавался вопросом, не жениться ли ему на ней. Он боялся, что видит в Лиа только утонченную изысканность и слеп ко всему остальному, его тянет к ней слабость, так что страсть, которую он испытывает, с изъяном. Слишком хорошо зная, какую глубокую благоговейную любовь способны испытывать итальянские поэты к женщинам, которых они мельком видели на улице, он опасался, что его влюбленность в Лиа – недостаточная основа для союза, который заключают мужчины и женщины перед Богом.

Он очень хорошо знал, что любовь сродни самому прекрасному пению, она может заставить забыть про смерть, может быть такой сильной и чистой, чтобы преобразить вселенную. Он это знал и стремился к такой любви, а сам стоял во дворе дворца Венеция, наблюдая за разъездом дипломатов, всем довольный, ибо подозревал, что, поддавшись самой сильной любви, в итоге можно навлечь на себя даже больше страданий, чем от ее отсутствия.

Однажды высоко в Юлианских Альпах они с отцом наблюдали, как стая птиц разлетелась в разные стороны при появлении орла. Орел летел неестественно медленно, словно огромный броненосец, рассекающий волны вдали от берега, а птицы торопились увести от орла своих птенцов, и отец сказал: «Их души не ведают страха, и орел для них ничто. С ними Бог, который заменяет то, чего им недостает».

Его размышления были прерваны возвращением жеребца, который радовался, что покинул незнакомую конюшню. Алессандо запрыгнул в седло, и Энрико легким галопом через ворота выбежал в теплую весеннюю ночь.

В эту среду, как и в любую другую, в Риме царили тишина и покой. По виа дель Корсо они добрались до Народной площади, но, вместо того чтобы пересечь Тибр и поехать домой, Алессандро направил Энрико на Виале дель Муро Торто и через Порта Пинчиана к маленькому треугольнику земли, ради приобретения которого адвокат Джулиани продал сад. Глядя на пустыри и ничем не примечательные строения, Алессандро вдруг осознал, что женитьба на Лиа позволила бы ему сохранить сад. Если бы этот союз снял все проблемы с садом на Джаниколо, тогда, возможно, и все прочее уладилось бы наилучшим образом.

Когда Алессандро уже возвращался домой вдоль территории Виллы Медичи, в ставшем прохладным ночном воздухе, под звездами, которые сияли ярче, чем в любом другом большом городе Европы, он услышал оркестр. Всего несколькими часами раньше его бы это поразило: оркестр, играющий на открытом воздухе. Подъехав ближе, он услышал еще и пение. В саду Французской академии оркестр аккомпанировал трио певцов, исполняющих «Ма ди…» из оперы Беллини «Норма». Алессандро привязал Энрико к железной решетке окна, вмурованной в кладку, и воспользовался ею как лестницей, чтобы перебраться через стену.

Хотя до полуночи оставалось совсем ничего, ни певцы, ни оркестранты не выказывали

усталости. К тому времени, когда Алессандро спрыгнул в сад, невидимый в черном парадном одеянии, они закончили одну арию и тут же перешли к следующей. Если австрийцы могли доводить себя до экстаза, восторгаясь Штраусом, французы точно так же воспринимали «Норму», хотя в обоих случаях певцы и музыканты были итальянцами. За «Нормой» последовала «Эрнани», потом «Ecco la barca» [26] из «Джоконды», и под этот аккомпанемент сотни людей прогуливались по парку. Возможно, потому, что он носил имя Французской академии, здесь было полно прехорошеньких женщин. В этом отношении дворец Венеция (если исключить Лиа) безнадежно проигрывал. Алессандро задался вопросом, почему вместо званого обеда он сразу не пришел сюда. И музыка лучше, и обстановка менее формальная, да и возрастом академики и их гости не так уж и отличались от него. А когда певцы под аккомпанемент оркестра запели «Gia nella notte densa…» [27] , любовный дуэт из «Отелло», Алессандро почувствовал, как завибрировала ночная прохлада.

26

Ecco la barka – вот лодка (ит.).

27

Gia nella notte densa… – уж ночь сгустилась… (ит.)

Хотя широкие дорожки Виллы Медичи освещались мерцающими факелами, фонтан заливал еще и свет полдесятка электрических фонарей. Где-то за зданием невидимый двигатель вращал генератор, который вырабатывал электрический ток, обеспечивающий свет. В паузах между музыкой, прислушавшись, можно было уловить его мерное гудение.

Если вальсы в австрийском посольстве доставляли Алессандро безмерное удовольствие, то пение в саду Виллы Медичи подтолкнуло его к глубоким раздумьям. Он медленно шел среди гостей Французской академии, отыскивая якоря для своих бегущих мыслей: темная покачивающаяся ветвь с вощеными листьями, звезды в просветах крон, девушка, отбрасывающая назад волосы и покачивающая головой в такт музыке, гармония цветов в свете факелов, череда женщин в шелковых платьях…

У фонтана, вне поля зрения Алессандро, стояли три девушки, которые вполне могли бы послужить моделями Фрагонару, одному из покинувших этот мир членов академии, – они не только отражали свет, но каким-то образом удерживали его, а возможно, даже генерировали.

Будучи самыми молодыми из гостей, они не очень-то понимали, что им делать. Разговаривали, красуясь, даже когда находились слишком далеко от других, чтобы их услышали, чувствуя, пока только интуитивно, какую им положено играть роль.

Первой в ряду, когда они встали у фонтана, чтобы глянуть на свои отражения, была Жанетт, младшая дочь одного из членов Академии, за ней Изабель, дочь второго секретаря французского посольства, и последняя – Ариан, дочь итальянского врача и француженки. Она могла переходить с французского на итальянский и обратно с той же легкостью, с какой ласточка меняет направление полета, и знала латынь, греческий и английский достаточно хорошо, чтобы не делать ошибок.

Самая младшая красотой выделялась среди остальных. В детстве те самые физические характеристики, которые позднее превратили Ариан в красавицу, настолько отличали ее от других детей, что она выглядела чуть ли не дурнушкой. Только опытный человек мог разглядеть захватывающую дух красоту, которая дремала покуда в катастрофически смещенных чертах: широкие щеки и лоб, глаза, выражение которых никак не связывалась с лицом, удивительно прекрасный изгиб бровей, улыбка, даже на расстоянии, даже в воспоминании способная наполнять любого, кто видел ее, любовью и парализующим наслаждением.