Солдатами не рождаются
Шрифт:
– Не рано ли о фронте начал думать? – спросил Климович.
– Может, и рано, да больно уж сводки за живое берут!
– Это верно, – сказал Климович, – время такое, что не соскучишься. Ну ладно, воюй. Будь жив по возможности.
Они обнялись. Климович сел в машину и, закрывая дверцу, прощально махнул рукой.
Когда Артемьев вернулся в Генштаб, в приемной на дежурстве сидел второй адъютант – Косых. Этот у генерал-лейтенанта еще с довоенного времени. Офицеры
– Насчет меня не звонил? – спросил Артемьев.
– Нет, – сказал Косых. – Можешь спать до четырнадцати.
Артемьев запер в сейф привезенный документ, сладко потянулся и с удовольствием представил себе, как доберется сейчас до маленькой комнаты на третьем этаже, где стояло пять коек для адъютантов. Казарменное положение в Генеральном штабе хотя и было отменено, но практически еще сохранялось.
– Позвони мне в тринадцать, чтоб не проспал.
– Позвоню, не беспокойся, – сказал Косых и, посмотрев в свой блокнот, вдруг вспомнил: – Генерал Шмелев звонил, приказал для тебя адрес записать. Какая-то женщина тебя ищет. Сейчас я тебе перепишу.
Но взволнованный Артемьев, не дожидаясь, пока Косых перепишет ему адрес, сам быстро обошел стол и заглянул в блокнот. Он знал, что его сестра, заброшенная в немецкий тыл, по сведениям партизанского штаба Западного фронта, еще год назад погибла при выполнении задания. Никаких подробностей он так и не добился и не до конца верил в эту смерть, зная случаи, когда такие известия потом оказывались ложными. В блокноте, из которого переписывал адрес Косых, стояла незнакомая фамилия: «Спросить Овсянникову…»
Может быть, это кто-то, привезший известия о сестре?
«Спросить Овсянникову…» – еще раз прочел он, взяв у Косых листок, и только теперь обратил внимание на адрес: «Сретенка, 24, квартира 6».
– Ты точно записал? – спросил он Косых.
Косых даже не ответил. Уж за что, за что, а за точность Косых можно было ручаться.
«Да что же это! Дурака со мной валяют, что ли?» – подумал Артемьев. Адрес был слишком знаком, хотя считался вычеркнутым из памяти.
– Какой у Шмелева добавочный? – порывисто спросил он.
– Ты что, спятил? – сказал Косых. – Шмелев в семь сорок пять звонил, вот у меня записано, перед тем как спать лечь.
«Спросить Овсянникову…» – еще раз про себя прочел Артемьев. Незнакомая фамилия никак не сопоставлялась с адресом. Он вспомнил старушку, домашнюю работницу, которая жила тогда, до войны, у тех людей, в той квартире. Может быть, это она Овсянникова? Он не знал ее фамилии, просто знал, что она «тетя Поля». Но если и так, зачем он ей?..
– Вот что, Косых. – Он положил записку в карман. – Если что, я пошел по этому адресу. Тут недалеко, я быстро обернусь.
– Смотри,
Когда Артемьев вошел в знакомый подъезд и постучался в постаревшую дверь с ободранной клеенкой, ему открыл подросток в валенках, ватных штанах и накинутой на плечи стеганке.
– Я Артемьев, – сказал Артемьев, – мне дали этот адрес…
– Да, да, заходите, – протягивая руку, сказал мальчик девичьим голосом.
– Я Овсянникова.
Рука была маленькая, крепкая и очень горячая.
– Пойдемте в комнаты…
– Можно раздеться? – спросил Артемьев.
– Как хотите. Я сама тут замерзла с утра, даже руки над керосинкой грела… Пойдемте лучше на кухню.
– Я все же разденусь, – сказал Артемьев и, скинув шинель, вслед за девушкой в ватнике прошел через большую ледяную переднюю, мимо открытых настежь дверей в столовую, все так же, как и до войны, заставленную красным деревом.
На кухне было теплее, на керосинке грелся чайник. Вдоль стены стояли узкая железная кровать и пружинный матрац с подложенными вместо козел стопками книг. На матраце лежал новенький полушубок.
– Вы накиньте полушубок, если холодно. Хотя он маленький, – сказала девушка, смерив взглядом массивную фигуру Артемьева. – А я с утра вот так, по-партизански.
Она дотронулась до полы накинутой на плечи стеганки и вдруг смутилась под взглядом Артемьева. Под стеганкой у нее была только заправленная в ватные штаны солдатская бязевая рубашка, завязанная на тонкой шее тесемками; солдатскую бязь оттопыривали два высоких острых холмика. Этого она и застеснялась и, уже отвернувшись и стоя спиной, засовывая руки в рукава и застегивая ватник, сказала:
– Извините, я думала, это моя хозяйка пришла…
Она была острижена коротко, как мальчик, и сзади на шее у нее был мальчишеский завиток отросших волос. Так когда-то до войны стриглась Маша.
Застегнув последний крючок, она повернулась к Артемьеву. Лицо у нее было простенькое, но милое, даже, наверное, хорошенькое, только очень бледное и истомленное, а выражение этого лица было странное – одновременно и решительное и растерянное.
– Ну, что вы мне скажете? – спросил Артемьев, уже чувствуя, что ему не скажут ничего хорошего.
– Я вам должна рассказать про вашу сестру, – сказала девушка голосом, которым не говорят про живых. – Меня зовут Овсянникова, Татьяна Николаевна, Таня… Вы садитесь…
И сама села на полушубок, брошенный поверх пружинного матраца. Артемьев опустился на табурет и продолжал смотреть на нее.
– Я вернулась оттуда, правда, уже почти два месяца, но я все это время была в госпитале…
– Вы только без предисловий. Что сестра погибла, я уже слышал, – сказал Артемьев с последней, отчаянной надеждой.