Солдатами не рождаются
Шрифт:
И все как раз очень удачно вышло, а то бы разыскивала его, а он бы потом встретился и подмигнул.
«Нашла о чем думать сейчас! – сердито сказала она себе, стыдясь силы своей обиды. – Просто я стосковалась по мужчине, вот и все». И эта грубая мысль была тоже частью правды. Она повторяла ее про себя, и ей было легче от нее, потому что эта грубая мысль значила, что ничего особенного не произошло и что она по-прежнему испытывает потребность любви и ждет ее прихода.
«Какая же я все-таки дура!» Она, стиснув зубы, представила себе, как Надя
Она вслух повторила: «Вот уж дура так дура!» – и обернулась на шум голосов.
Врачи, разговаривая, спускались с крыльца.
Начсанарм был уже пожилой, лохматый, бровастый бригвоенврач. Он был такой бровастый, что глаза были видны, только когда он приподнимал голову, а когда сидел, чуть-чуть наклоня ее, то брови совсем завешивали ему глаза. Но глаза, когда они все-таки выглядывали из-под бровей и глядели на Таню, были добрые.
Когда Таня сразу же, как вошла, сказала, что просит назначить ее в санчасть полка, он отрубил, что в полках вакансий нет и не предвидится.
Но Таня не испугалась его громкого, как из бочки, хриплого голоса и повторила, что уже просила об этом генерала Серпилина, а теперь просит его.
Начсанарм совсем занавесил бровями глаза и долго молчал.
«О чем он думает, этот бровастый?» – подумала Таня. А бровастый незаметно для нее глядел на нее сквозь свои брови и решал задачу со многими неизвестными. То, что эта маленькая женщина хотела идти работать на полковой медпункт, ему нравилось. И вакансии у него были. А то, что она попала к нему не обычным путем, и прилетела откуда-то из Ташкента по личному вызову начальника штаба армии, и то, что Серпилин специально звонил, чтобы ее не посылали на передовую, ему не нравилось.
Из полтысячи врачей, бывших у него под началом, меньше четверти было в полках, четверть – в медсанбатах, а все остальные – в госпиталях. И не будь звонка Серпилина, он все равно, скорей всего, направил бы ее не на медпункт, а в госпиталь: там тоже не хватало людей. Но начальник штаба армии специально звонил ему, чтобы не отправлять ее на передовую, и из этого выходило, что сидевшая перед ним женщина хочет одного, а Серпилин – другого.
Бровастый сидел и думал о разных приказаниях, просьбах и намеках начальства, с которыми ему в разное время приходилось иметь дело. Во время боев реже, а в затишье чаще. Оно и понятно: люди – человеки.
Он имел свой нрав. С приказаниями, если шли против совести, был способен поставить вопрос на попа, а с намеками и просьбами не имел привычки считаться.
Но как раз Серпилин – ни когда командовал дивизией, ни теперь, когда стал начальником штаба армии, – ни разу на его памяти ни с какими такими вопросами не обращался. Влюбился, что ли, в эту пигалицу, старый хрыч? Хочет поближе к себе держать.
Так и не решив, что тут за случай, начсанарм поднял глаза на Таню и сказал:
– Доложите прохождение службы. Вкратце.
Таня, торопясь, стала докладывать, начав с довоенного, с института, призыва в армию и назначения стоматологом в медсанбат 176-й стрелковой.
Она рассказала ему и про первое и про второе окружение и про то, как попала к партизанам, а потом во время подпольной работы в Смоленске устроилась в городскую больницу, и только тут впервые посмотрела на него.
Он сидел и смотрел на нее, подняв свои чудовищные брови так высоко, что ему, казалось, было тяжело держать их вот так, не опуская.
– Про это – подробнее, – сказал он, – первый раз слышу.
Но хотя он сказал «подробнее», все равно она помнила, как он сначала сказал «вкратце», и говорила по-прежнему торопливо, стараясь ничего не забыть; даже назвала общую цифру операций, которые сделала, пока была у партизан.
Ей казалось, что от этого зависит ее назначение в санчасть полка. Но он ничего не спросил про операции, а остановил ее во второй раз, когда она сказала о собственном ранении. Спросил подробности о резекции желудка и кто оперировал. Услышав, что там, у Склифосовского, ее оперировал сам Вайнберг, кивнул:
– Знаю.
– Вот и все, – сказала Таня. – А теперь к вам.
Он молчал. «Кто тебя знает, – думал он, – как ты там оперировала? Какой получился хирург из тебя, зубодера? Там, в партизанах, как ни сделай, за все спасибо. Одно ясно: не терялась, и орден дали не задарма». И, подумав так, окончательно решил, что оставит ее у себя, в эвакуационном отделении ПЭПа. Там чаще всего важно не как нож в руках держит, а преданность делу, воля и энергия. А в способности женщин проявлять преданность делу, волю и энергию он убеждался тем тверже, чем дольше шла война.
– Значит, так, – сказал он.
Таня уже ожидала услышать, как «так», но в эту минуту вошел горбоносый, похожий на кавалериста военврач второго ранга, в длинной шинели и сбитой на ухо ушанке, из-под которой на лоб по-казачьи выворачивался черный смоляной чуб. Он вошел покачивающейся походкой, щелкнул каблуками и небрежно и ловко бросил к ушанке руку.
– Товарищ бригвоенврач, группа собрана. Готовы выехать на место.
Бровастый посмотрел на него, перевел взгляд на Таню и снова на него.
– Вот ее с собой возьмете, – повел он пальцем в сторону Тани. – Вновь прибывшую. А потом оставите у себя в ПЭПе.
– Задание такое, что нужен опыт. – Военврач, похожий на кавалериста, пренебрежительно посмотрел на Таню.
– У нее опыт побольше нашего с тобой, – сказал бровастый.
– Слушаюсь! – Военврач снова швырнул руку к ушанке и повернулся к Тане:
– Росляков.
У него, с его чубом и сбитой набок ушанкой, был такой завзятый фронтовой вид, что Тане стало весело от мысли, что она сейчас куда-то поедет вместе с этим человеком.