Солдатами не рождаются
Шрифт:
– Весь батальон – три дома, – не то восторженно, не то недоверчиво сказал второй, черненький, лейтенант.
Фамилию этого Синцов уже запомнил, фамилия была нерусская – Караев.
– На батальон – три дома, а на дивизию – двадцать, – сказал Синцов. – Был у нас случай, уже в ноябре, командир дивизии рассказывал: ему позвонил с того берега сам командующий фронтом и спрашивает: «Наступаешь?» – «Наступаю». – «Доложи, каким флангом и в каком направлении наносишь удар?» А командир дивизии ему отвечает: «На правом фланге, товарищ генерал-полковник,
Все засмеялись. Синцов тоже улыбнулся. Он хотел дать понять этим рассказом, какая обстановка была там у них, в Сталинграде.
– Значит, в газетах похоже на правду писали, товарищ старший лейтенант, – сказал молчавший до этого командир минометной роты с тем хорошо понятным каждому фронтовику чувством, когда от души хочется верить, что все прекрасное, написанное в газетах про других, есть полная правда, но до конца поверить в это мешает сознание, что полной правды о том, что видел и пережил лично ты сам, наверное, никому, кроме тебя самого, не дано прочувствовать до конца.
– Большей частью похоже, – ответил Синцов. – От нас самих зависит. Когда хорошо воюем, почему и всей правды про нас не написать?
Сказал и посмотрел в сторону особиста.
«Если хороший мужик, как был у меня Зотов, не придашь значения, а если, как Федяшкин, каждое слово на крючок, – бери для начала».
– Еще какие вопросы?
Вопросов больше не было.
Командиры стали вылезать из-за стола.
– Жаль, вы, товарищ старший лейтенант, тут у нас утром не были, – надевая шинель, сказал Караев так, словно от Синцова зависело, быть или не быть тут утром. – Через нас парламентеры ходили, на шинелях – погоны новые. Красота!
Он говорил с еле заметным акцентом, мягко и стремительно – не говорил, а танцевал.
«Или дагестанец, или осетин, а может, кабардинец, – подумал Синцов. – Надо будет потом спросить».
– У нас погоны новые, а у немцев песня старая – не сдаются, и все! – сказал замполит Завалишин.
– А вы что, всерьез думали, что они тут же возьмут и сдадутся? – повернулся к нему Синцов.
Завалишин протер очки и задумчиво посмотрел на Синцова.
– Думал. А вы нет?
– Я не думал, – сказал Синцов.
– А я думал. Ведь не просто для очистки совести к нам парламентеров посылали. Значит, допускали такую возможность?
– Это, положим, верно, – согласился Синцов, хотя сам не допускал такой возможности.
– Ничего, товарищ политрук, – сказал Караев. – Так и так за неделю от них мокрое место оставим!
Синцов сегодня уже в третий раз слышал это слово – «неделя». Одно из двух: или так действительно запланировано и просочилось сверху, или это была шедшая снизу солдатская молва, рожденная сознанием собственной силы.
Когда командиры рот, уходившие вместе, теснясь, задержались у выхода из землянки, Синцов краем
– А сколько у нас жил командир взвода?.. Почти и не жил…
Так и застряла в памяти эта последняя неизвестно по какому случаю сказанная молодым веселым голосом фраза.
Командир минометной роты Харченко задержался последним у выхода и спросил:
– Разрешите обратиться?
– Слушаю вас.
– Колебался, говорить ли с первого раза, товарищ старший лейтенант. У меня девушка в минометном расчете, сержант Соловьева. Санинструктор батальона была, перевели ко мне по ее личной просьбе. Тараховский приказал, и Поливанов подтвердил. А я возражал и сейчас возражаю. Прошу отчислить ее от меня куда хотите.
– Почему? – спросил Синцов.
– Завтра бой.
– А что, она себя плохо показала?
– Нет, не плохо. Но девушка она. Жалею.
– Она сама упорно просилась на это место, – сказал Завалишин.
– Много она, дура, понимает, где ее место, – упрямо сказал Харченко. – Жалею, потому что бой. Прошу отменить приказ.
– Ничего. Она сама заявила, что у минометчиков ей не страшно, – усмехнулся Ильин, и Синцову показалось, что усмешка эта относится к чему-то, о чем он еще не знает.
Но Харченко не обратил внимания на слова Ильина, даже глазом не повел. Стоял и ждал, что скажет комбат.
«Может, и в самом деле не место», – подумал Синцов, но начинать в первый же день с отмены приказа двух комбатов не захотел. Тем более девушка сама добивалась – такие чаще всего упрямы.
– Позже разберемся, а пока берегите по силе возможности.
Харченко откозырял и вышел.
– Исключительно добросовестный, но немного боязливый, – сказал Ильин о Харченко после его ухода.
– Не сказал бы, – раздалось из угла землянки.
Это были первые за все время слова, сказанные уполномоченным.
– Что имеете в виду? – повернулся к нему Синцов.
– Имею в виду, что вполне на месте и пользуется в роте авторитетом. А что не бахвал – так это не обязательно.
В его словах был оттенок вызова. Видимо, уполномоченный больше сочувствовал спокойному поведению такого же, как он, средних лет человека, чем молодому задору Ильина.
– Я не говорю, что Харченко плох, но ему всегда кажется, что страшней его минометных позиций на земле места нет. Дело делает, но внутри себя все время переживает, – сказал Ильин.
– А переживать никому не запрещено, – сказал уполномоченный.
«Нет, ты, кажется, ничего, дядя, – подумал Синцов, – хорошо бы не ошибиться!»
– Ничего с ней, с этой Соловьевой, завтра не сделается, – сказал Ильин.
Уполномоченный поднялся.
– Если у вас нет ко мне вопросов, пойду. У меня свои дела в ротах.
– Значит, не к себе людей вызываете? Сами к ним ходите? – спросил Синцов.
Сказать так дернуло за язык одно воспоминание, но, не договорив, уже пожалел: «Зачем задираешься? Даст отпор – и будет прав».