Солдатами не рождаются
Шрифт:
Но лицо особиста осталось равнодушным.
– Как когда, – сказал он. – А что?
Теперь, раз начал, надо было договаривать до конца.
– Сидел у меня одно время в батальоне уполномоченный. Засел, как гвоздь, в землянке, и вызывал к себе днем под обстрелом то одного, то другого.
– Ну и что? – тем же ровным голосом спросил уполномоченный.
– Ничего. Пожаловался его начальству, попросил отозвать.
– Отозвали?
– Отозвали.
– Ну и правильно, – сказал уполномоченный. – Так
«А что у меня к тебе может быть? – молча кивнув, подумал Синцов. – У меня свои дела, у тебя свои».
Уполномоченный медленно надел полушубок и ушанку – наверно, не хотелось, как и всякому другому человеку, идти из тепла на холод – и вышел.
«Спокойный мужик», – сочувственно подумал Синцов. Он любил спокойных людей.
– Хорошо натопили, – сказал Ильин. – Верно, товарищ старший лейтенант?
– Даже слишком, – сказал Синцов. – Дров не жалеете.
– Напоследок ободрали все, – сказал Ильин. – До последнего. Все равно нам здесь больше не жить, завтра вперед пойдем.
Синцов посмотрел на часы. Времени уже много. А надо еще и к артиллеристам, и в роты, хотя бы в одну, из которой не пришел ее командир – Чугунов.
«Да, Чугунов». Он заглянул в полевую книжку, чтобы проверить, не ошибся ли.
– Сходите к Чугунову, – обратился он к адъютанту, – узнайте, что там у него, и передайте, что я позже сам приду, пусть не отрывается от своих дел.
Можно было и просто позвонить по телефону, но подумал об адъютанте: «Пусть сбегает, долговязый, нечего ему тут все время толочься».
Адъютант радостно сказал: «Есть!» Этому выскочить на мороз, видимо, ничего не стоило. Он кинулся к висевшему на стене полушубку, и Синцов только тут заметил, что адъютанта еще и мужчиной-то не назовешь. До чего же он голенастый, длиннорукий, даже плечи еще не развились по-настоящему!
– Неплохой парнишка наш Рыбочкин, – сказал Ильин, когда адъютант вышел.
– Только умываться его пришлось заставить. Когда пришел, вижу: два дня не умывается, три дня не умывается. Спрашиваю: «Ты чего не умываешься?» А он говорит: «А я думал, на войне не умываются»…
– Шутка, что ли?
– Нет. Вполне серьезно, – рассмеялся Ильин. – Пришлось учить, как маленького. Дело знакомое. Я только за год до войны педтехникум окончил. «А ну, покажите ваши руки?» Так и с нашим Рыбочкиным.
Он говорил об адъютанте, как о маленьком, и имел на это право. Чувствовал себя старше его на полтысячи дней войны.
Синцов, обратившись к Богословскому, задал ему несколько вопросов по занимаемой должности. С ответами Богословский не мялся; что было положено знать – знал, только отвечал слишком звонко, напряженно, как бы стремясь подчеркнуть, что он не тот, каким командир батальона мог заранее счесть его с чужих слов.
– Как видите завтра свое место в бою?
Богословский
– Толкут воду в ступе, – не удержался Синцов. Знал на своей шкуре, как редко в бою обходятся без этого слова, но все равно не любил его.
– Если приказание не отменяется, то разрешите, пойду туда с ночи. – Богословский выждал, не добавит ли комбат еще чего после слов о воде и ступе.
– Что ж отменять, – сказал Синцов. – На первые часы боя приказание верное, а там но обстановке. Идите. Толкайте, а верней – помогайте бой организовать. Мне лично так больше нравится.
– Мне тоже, товарищ старший лейтенант, – дернул головой Богословский.
Когда он ушел и остались втроем, Ильин вспомнил:
– А вы ужинали?
– Уже перехотел, – сказал Синцов и удержал вскочившего Ильина. – Потом, когда из роты вернемся.
– А когда пойдем?
– Да вот сейчас и пойдем.
– Тогда разрешите отлучиться.
Ильин надел ушанку и выскочил из землянки в одной гимнастерке.
– Насчет того, что про нас пишут и чего не пишут, зря высказались, – вдруг сказал Завалишин.
– При особисте зря или вообще зря?
– Вообще зря.
– А вы что, журналист, что ли, – обиделись?
– Нет, я не журналист.
– А я как раз журналист, в далеком прошлом, – сказал Синцов.
– Вот не думал, – сказал Завалишин. – Думал, вы кадровый.
«Кто его знает, может, хочет польстить? Если так – зря».
– Возможно, я бываю резок, – сказал Синцов, посмотрев на замполита. – Жизнь так научила, хотя и не сразу. Если привыкнете – спасибо, а не привыкнете – что поделать. С прошлым замполитом жил по-братски.
– Что ж, – сказал Завалишин, – по-братски так по-братски. Авось найдем общий язык, я, говорят, человек мягкий.
– Мягкий – это плохо.
– Ну, не до такой степени, чтоб плохо, – чуть заметно усмехнулся Завалишин.
И Синцов вспомнил то, что говорил про него Бережной.
– Мне в полку сказали, что за время боев в батальоне тридцать человек в партию принято.
– Да, приняли много, но и потеряли… – Завалишин не договорил.
– А на сегодня?
– На сегодня, с вами считая, двадцать девять.
– Да, арифметика тяжелая.
Завалишин вздохнул.
– Бои. А когда бои, сами знаете: коммунисты, вперед! – со всеми вытекающими… А кто к этому не готов, зачем его в партию тянуть? Для цифры?
– Ваша фамилия мне знакома, – сказал Синцов. – Только не могу вспомнить.
Завалишин пожал плечами.
– Декабрист был такой, Завалишин. У нас тут в батальоне два декабриста – я да Лунин!
– Уж не потомки ли, часом? – рассмеялся Синцов.
– Лунин навряд ли, а я, видимо, да.