Солдатами не рождаются
Шрифт:
– Замполит – из дворян. Этого со мной еще не бывало.
– Чего на свете не бывает. Правда, дворянином я только до пяти лет был, больше не успел.
– Значит, как и я, с двенадцатого? А мне показалось, старше. – Синцова почему-то обрадовало, что они с замполитом однолетки.
– Ужин подготовят на три ровно, – сказал Ильин, входя.
– А не рано?
– Успеем. И сходим и вернемся.
Синцов стал надевать ватник.
– Вы здесь, на телефоне, – сказал он Завалишину. – Мы в третью роту, потом на НП к артиллеристам и домой.
– Можно
– Пока не требуется, – сказал Синцов. – Где санчасть?
– Как водится, под боком, – сказал Ильин.
– Когда вернемся, вызовите фельдшера, хочу знать, как подготовился к завтрашнему. Санчасть по штату?
– По штату. Фельдшер, два санинструктора, четыре санитара, сани, лошадь.
– Штат ясен. А пол?
– Пол последнее время кругом мужской, – улыбнулся Завалишин. – За исключением, кажется, лошади. Была Соловьева санинструктор, теперь – минометчица.
– Кстати, – Синцов вспомнил выражение лица Ильина, когда они говорили об этой девушке с командиром минометной роты, – там у нее ничего не происходит с Харченко, не из-за этого он волновался?
– Ничего подобного, – ответил Ильин и покраснел.
– Вопрос исчерпан, – сказал Синцов, не пожелав обратить на это внимания. – Пошли.
18
Луны не было, но небо к ночи посветлело, и стояла такая тишина, что казалось, хруст шагов по ходу сообщения отдается и у нас и у немцев.
Впереди, там, куда шли, простучала длинная очередь и сразу вдогонку вторая, короткая, и еще раз длинная, последняя.
Бил немецкий ручной пулемет. Синцов узнал бы его и во сне и спросонья.
– У Чугунова? – спросил Синцов.
– Да.
– Сколько тут ходу?
– По прямой мало, но мы немного огибаем высотку.
– Что скажете о командире роты?
– Человек трудящийся. Только учудил недавно. Когда эту высоту взяли, три контратаки было. И на третью ночь все же выбили Чугунова. Он был злой на это, и, когда восстановил положение, оказывается, – мы уже потом узнали – собрал роту и принял клятву: что бы ни было – высоту держать! А кто в другой раз отойдет, тому живым не быть. На другую ночь опять контратака, и один боец, Васильков, сбежал в тыл. Ну, куда в тыл? Не дальше кухни. Свои же ротные его и вернули. Тогда Чугунов, никому ничего не доложив, собрал представителей взводов на суд: что с этим Васильковым делать? Приговорили: расстрелять. Когда приговорили, Чугунов спрашивает: «Может, на первый случай простим? Пусть докажет». А солдаты свое: расстрелять! Строго подошли. Чугунов им свое, а они свое. Конечно, он на своем настоял, но уже с трудом. Завалишин – на политрука роты: кто допустил самосуд? Левашов – на Завалишина…
– И чем кончилось?
– А ничем не кончилось. Рота высоту держит, солдат воюет, оправдывается. Я уж спрашивал Чугунова, что он имел в виду: солдата спасти, чтобы до трибунала не дошло, или в самом деле имел в виду его расстрелять, а в последний момент пожалел? Молчит, не объясняет. Характер тяжелый. Вот уж именно
– Значит, его не сняли, а вам всем досталось, – сказал Синцов.
– Мне-то боком, – сказал Ильин, – а Поливанову с Завалишиным холку намяли. Ясное дело! Раз заслонили своего командира роты, значит, весь удар по ним. Однако все же на своем настояли.
– И Завалишин тоже? – спросил Синцов о замполите.
– А он, между прочим, упрямый, – сказал Ильин. – Иногда такой человечный человек, что просто за него неудобно: приказывает, как просит, только что «пожалуйста» не говорит. А иногда упрется – не сдвинешь! За Чугунова – горой. Вчера ему рекомендацию в партию дал. Уже после всего.
В маленькую землянку к Чугунову едва влезли. В ней и так теснилось несколько человек. Чугунов подал команду «смирно», оттеснил заслонявшего его Рыбочкина, сделал полшага вперед и отрапортовал Синцову по всей форме.
– Что у вас за стрельба была? – спросил Синцов, сверху вниз глядя на маленького, невидного, утонувшего в полушубке и валенках командира роты, которого после слов Ильина «вот уж именно Чугунов!» ожидал увидеть совсем другим.
– Фрица взяли!
Синцов повернул голову и увидел стоявшего между двумя солдатами тощего немца в натянутой на уши дырявой пилотке. Немец стоял навытяжку, руки по швам, и глотал слюну, двигая небритым кадыком. В правой руке, в худых черных пальцах, была зажата горбушка хлеба.
– Уже кормите? – сказал Синцов.
– Дали, – виновато сказал Чугунов и, объясняя свою доброту, добавил: – Перебежчик.
– По нем стреляли?
– Не совсем, товарищ старший лейтенант. Разрешите доложить?
– Докладывайте.
– Заметили шевеление перед передним краем. А потом прекратилось и больше не наблюдалось. Даже подумали: почудилось. А вот он, – Чугунов показал пальцами на одного из солдат, – уверял, что наблюдает. Разрешил ему сползать за передний край. Сползал и обнаружил.
– Так какой же это перебежчик? – сказал Синцов. – Наоборот, разведчик.
– Никак нет, – сказал Чугунов и повернулся к солдату. – Доложите.
– Когда я до него дополз, он без оружия был, товарищ старший лейтенант, – сказал солдат. – Я на него автомат, а он – «капут» и пропуск сует.
– А почему же он сам дальше не полз?
– Думаю, забоялся. Мы, когда с ним потом ползли, только чуть зашумели, фрицы сразу по нас огонь.
– Их бин остеррейхер… – Немец оторвал руку от локтя и ткнул себя черным пальцем в грудь.
«Еще не чувствует, а пальцы поморожены», – подумал Синцов.
– Остеррейхер, – повторил немец и, весь напрягшись от желания и неумения выразить то, что хотел, с отчаянием выкрикнул: – Аустрия.
– Подумаешь, Австрия! – сказал Ильин. – Теперь нам и Германия сдается.
– Нихт Германия, нихт Германия, Аустрия!.. – хрипло выкрикнул перебежчик. И снова ткнул себя черным пальцем в грудь и сделал несколько судорожных движений рукой, показывая, как он полз сюда.
– Да, похоже, что перебежчик, – сказал Синцов. – Соедините с батальоном.