Солдаты невидимых сражений. Рассказы о подвигах чекистов
Шрифт:
— Но ведь и вы, Владимир Ильич… — виновато начал Дзержинский.
— Ну, это уже бумеранг, — пытаясь говорить сердито, повысил голос Ленин.
— Мой дом здесь, — твердо произнес Дзержинский. — Лубянка, одиннадцать.
Ленин молчал.
— Кстати, — снова заговорил он, — какие вести из Швейцарии? Софья Сигизмундовна здорова?
— Здорова, спасибо, Владимир Ильич.
— И Ясик?
— И Ясик.
То, что Ленин, спросил о семье, растрогало Дзержинского. Он любил свою жену Зосю той светлой, мужественной и крепкой любовью профессионального революционера,
Дзержинский испытывал к Ясику трепетное чувство любви и не только потому, что Ясик родился в тюрьме и что он был единственным ребенком в семье, но главное потому, что Дзержинский вообще любил детей, видел в них тех, кто продолжит борьбу.
Сейчас, когда Ленин спросил о Ясике, Дзержинский почувствовал в его словах не просто дань традиционной, и общепринятой вежливости, а вопрос человека, который хотя и не имеет своих детей, глубоко понимает, как они дороги, и любит их так же, как будто бы это были его собственные дети. И это еще более усилило в Дзержинском то чувство глубокого и нерасторжимого родства с Лениным, которое всегда жило в его душе.
— А не приходила ли вам в голову мысль повидаться с семьей? — спросил вдруг Ленин, и Дзержинский не сразу понял, говорит ли он серьезно или просто шутит. — Что же вы молчите?
— Теперь? — спросил Дзержинский. — Это невозможно.
— Это вы себя так настроили, хотя и понимаете, что ничего невозможного нет. Конечно, не сейчас, не вдруг, но в нынешнем году вам надо бы съездить.
— Хорошо, Владимир Ильич, но я поеду лишь тогда, когда будет хоть какой-то просвет.
— Хитрец! — засмеялся Ленин. — Прекрасно понимает, что просвета не будет. Вы заметили, Феликс Эдмундович, какая сегодня гроза над Москвой?
— Да, Владимир Ильич, давно не видел такой грозы.
— И, представьте, глядя на это небесное столпотворение, я даже замечтался о том времени, когда люди смогут обуздать эту дикую энергию и бога разрушения заставят быть богом созидания. Поймать молнию, как это дьявольски заманчиво, Феликс Эдмундович! Заставить ее работать, а не куролесить в небе.
— Признаться, я думал о другом, — сказал Дзержинский. — Эти молнии, как стрелы врагов.
— Узнаю пролетарского якобинца, — с улыбкой произнес Ленин. — Кстати, о стрелах врагов я тоже подумывал. Разговор с вами у меня, как вы помните, намечен на послезавтра. А вот гроза надоумила — решил позвонить. Не ошибся?
— Нет, Владимир Ильич. Обстановка такая, что не до сна.
— А знаете, я тоже с вами пооткровенничаю: и мне не спится. И коль уж такое совпадение, и коль мы с вами такие ненормальные люди, приезжайте-ка прямо сейчас, а?
— Хорошо, — обрадованно сказал Дзержинский, — выезжаю немедленно.
— Впрочем, гляньте-ка в окно. Видите?
— Вижу, — ответил Дзержинский. — Гроза возвращается.
— И не ослабла, напротив, кажется, стала еще злей.
— Владимир Ильич, а помните: «Будет буря, мы поспорим…» Это же ваше любимое…
— Э,
Дзержинский повесил трубку, бережно сложил газеты, убрал их на прежнее место и вызвал машину.
Спустя пять минут автомобиль с выключенными фарами вырвался к Лубянской площади. Молнии озаряли мчавшуюся по безлюдным улицам машину.
Автомобиль миновал Манеж и остановился у Троицких ворот. Дождь ручьями стекал с высокой стены.
— Кто едет? — спросил часовой в мокром капюшоне, плотно надвинутом на голову.
— Дзержинский, — сказал Феликс Эдмундович, протягивая пропуск.
Часовой взял под козырек. Машина въехала в Кремль.
Казалось, все молнии, что теперь беспрестанно, будто одна от другой, рождались в небе, облюбовали себе мишенью кремлевский холм. Земля вздрагивала от раскатов грома.
Дзержинский вышел из машины и, не закрываясь рукой от ливня, остановился, взглянул на окна третьего этажа того здания, в котором размещался Совнарком.
В одном окне горел свет. И оно, это окно, так отчетливо, смело и ясно смотрело в мир, что даже огненное пекло молний не могло совладать с этим светом.
Поднимаясь наверх, в кабинет Ленина, Дзержинский дважды останавливался на неширокой лестнице с крутыми ступенями: не потому, что утомился (выносливости ему было не занимать), а потому, что его мучил кашель. В горле предательски першило, в легких, вдохнувших на улице сырой воздух, покалывало, и Дзержинский, останавливаясь, старался откашляться. Он знал, что если будет кашлять во время встречи с Ильичей, Ильич неизбежно потребует, чтобы он, Дзержинский, немедленно занялся лечением. Дзержинский же вовсе не хотел к тем многочисленным заботам, которые лежали на плечах Ленина, добавить еще и заботу о своем здоровье, И потому он плотно зажимал рот, чтобы звуки сухого, стреляющего кашля не донеслись до кабинета, в котором его ждал Ленин.
Так он и вошел в кабинет — с крепко стиснутыми губами, распрямив слегка сгорбленную спину, подтянутый и бодрый, всем своим видом показывая, что он совершенно здоров.
Владимир Ильич встал из-за стола и стремительно сделал навстречу Дзержинскому те несколько шагов, которые позволял сделать его небольшой кабинет. Чуть раскосые, с веселым оптимистичным прищуром глаза Ленина осветились радостью и доверием, а ударившая в окна вспышка подчеркнула именно такое выражение его взгляда. И это так светло отозвалось в сердце Дзержинского, что он улыбнулся. Это была, пожалуй, первая улыбка на его лице за целые сутки.
— Без плаща… Да вы промокли, — укоризненно, с теми интонациями, которые обычно бывают свойственны отцу в разговоре с сыном, сказал Ленин, притронувшись ладонью к гимнастерке Дзержинского.
— Не беда, — отозвался Дзержинский, крепко пожимая руку Ленину, но его слова тут же заглушил трескучий, как взрыв снаряда, гром.
Ленин переждал, пока многоголосое эхо грома откатится от окон и стихнет. Он не сводил испытующих глаз с Дзержинского, словно желая уличить его в безвинной ребячьей хитрости.