Соленая Падь
Шрифт:
Нынче в сестрином доме отец из сундучка старинного, солдатского снова книжки эти на свет вытащил. И в горницу к Доре положил. Про тех же самых воинов, про богатырей.
Она их читать не стала - не хотела. Какими они в детстве еще представлялись, такими пусть и остаются с нею. Начнешь читать - а вдруг они хуже сделаются? И не поверишь больше им? А вот картинки глядела в книжках. Картинки веселые были. И война на них тоже веселая.
С Ефремом отец встретился, будто вчера только они виделись. Ни о чем не расспрашивал,
Ефрем первый узнал, что отец в ополчение записался. Обрадовался:
– Это вы, батя, правильно сделали! Удивительно, как правильно!
– Удивляться-то чему?
– ответил отец.
– Я еще и по сю пору на опоясках с тобой потягаюсь!
Мать замешкалась, Ефрем тоже разом вспыхнул. Главнокомандующий-то который раз сильно на мальчишку смахивал...
– Ну-ну, батя, ну-ну-у, - сказал только.
Это еще Дора в девках была, а Ефремка сильно куражился, ходил по Верстову, бороться вызывал всех и каждого, удивлял всех, как ловко он бороться умел.
Один отец и не удивлялся, говорил: петушок Ефремка. Нехватка у него в душе какая-то, что ли, вот он и старается вид показать, чего-то достигнуть. И на пасхе как-то, седой уже был, а вышел на площади с Ефремом на опоясках по-киргизски бороться.
Дора стояла, глядела на них, глядела, после не смогла глядеть - убежала прочь. Вечером только и узнала, что отец-таки положил Ефремку. А ей известно было: отец секретный один прием в этой борьбе знал.
Ефрем тоже прием тот сейчас и понял и уже спустя время укладывал им на землю самых сильных борцов из киргизов, но случай все ж таки был - бросили его тот раз на землю, всенародно бросили.
– Поменьше своим эскадронам воли давай, главнокомандующий! С попами не сильно воюй, особенно сказать - с попадьями. И не только я, вовсе старики пойдут на партизанской стороне воевать, - еще сказал отец.
– Вовсе-то старики пускай уже дома сидят!
– ответил Ефрем.
– За внучатами тоже кому-то надо глядеть.
– А они успеют, старики. И там и здесь. И не то чтобы они - сила большая сами-то. Она другим, помоложе, силы придадут. Так.
Уезжали из Знаменской - мать плакала:
– Детишек-то береги, Дора... Младенца-то, младенца, не дай бог...
– Или ее надо уговаривать в том?
– вздохнул отец. И один только раз молча Дору на прощанье поцеловал.
...Скоро ли кончится? Скоро ли переменится жизнь, не этой будет, другой?
Ничего не кончалось. Даже и не начиналось ничего тогда в Знаменской, самое-то страшное. Нынче в стогу в глухом, в жарком, в дурмане в этом началось. Не только для нее - для Ниночки война началась, навалилась на сердечко ее.
Прежде войны были - мужиков брали, они где-то там, неведомо где и стреляли друг в друга, рубились. Мальчонка в семье рождался - все довольные были: душа ревизская, мужского пола, земли надел
Так за это все, за льготу эту, семья и плату несла: женили сына, внучата пошли от него, а отца уже и нет - убит на войне.
А девчонка крохотная - причем? Она от жизни ничего не просит, не требует. Она и родилась-то - жизни себя отдать! Без надела родилась.
Не та жизнь! Не та! Чему же отдавать себя?
И добьются ли мужики хотя бы и через эту страшную войну жизни той, настоящей? Смогут ли? Теперь уже остановить их нельзя и сами они не остановятся, теперь сколько будет крови - уже никто не считает, а слезы бабьи топчут - не видят, что топчут.
Удастся ли?
Послышалось - кони где-то невдалеке топочут.
Замерла в логове своем.
Кто? Свои за ней приехали, взять ее отсюда, как обещались? Или другое?
Когда уходили от погони, в стог в этот спешно ее спрятали, и только прочь ускакали - выстрелы слышались. Теперь, может, за убитыми своими приехали - не успели тот раз убитых подобрать, увезти с собой.
Может так быть?
Сорока кричала... С тех пор как вместе с мужем Дора долгое время скрывалась - знала, что сорока над человеком вьется, выдает его криком.
Ее выдает? Или тех, кто ее ищет?
Может так быть?
Первый день, пока хоронились здесь, Дора все-таки выходила на воздух. Ночью выходила. Пеленочек не было, она с себя рубаху изорвала, ночью стирала обрывки эти в озере.
Наташка с Петрунькой тоже в воду залезали, сидели тихо в воде, не баловались, не брызгались, чтобы каплями звону не сделать.
Неподалеку из озера торчали в небо полусгнившие оглобли колесного хода. Забросил здесь кто-то и когда-то этот ход. Солнце с высоты светит прямо в озеро - ход проглядывается на чистом песчаном дне расплющенный, рядом со своей тоже кривой и вздрагивающей тенью. Солнце светит сбоку, с заката, - и ход распластывается далеко по воде, уползает своею тенью в камыши.
Из этого озера в другое протока тянется... Вода в ней немая, голоса при любом ветре не подаст. Ни волны, ни плеска. Только морщиться и умеет. И в небо раз в году, верно, глядится эта вода, а то все подо льдом или под тиной зеленой.
Ниночку Дора окунала в озеро, будто легче становилось ребенку. После кормились они все. Без горячего кормились, хлеб оставлен ей был, масло топленое в туеске, лук зеленый и соль. Был спичек непочатый коробок, но огонь Дора боялась разжечь.
Нынешнего дня почему-то боялась страшно. Только бы кончился он, проклятый, скорее, только бы тьма наступила!
Он все не кончался, тянулся все...
Дора о жизни, о людях думала, думала. А что о ней думать, как обо всей о ней думать, обо всех людях, когда сороки и той до смерти боишься?