Соленое озеро

Бенуа Пьер

— Хорошо, — сказала Аннабель. — Теперь, вот что: можешь ты, не обратив ничьего внимания, принести мне сюда перо и чернила?

Через несколько минут явилась Бесси и принесла то, что у нее просили.

— Спасибо. Оставь меня; не приходи раньше трех часов.

В три часа Бесси опять была в комнате Аннабель.

— Ах! — вскричала она, схватив Аннабель за руку. — Вот у вас опять жар.

— Ничего, ничего, — отвечала та.

Глаза ее блестели. Она ходила взад и вперед по комнате.

— Сделай так, чтобы тебе сейчас можно было выйти, Бесси. Можешь ты

так устроить, чтобы никому это в глаза не бросилось?

— Да. — Мне даже нужно выйти: Саре понадобился перец, а он весь вышел.

— Вот и отлично.

Аннабель вытащила письмо из-под подушки.

— Ты пойдешь сперва в почтовую гостиницу, Бесси, и сдашь там письмо. Надо, чтобы оно ушло сегодня в шесть часов.

Бесси стояла посреди комнаты с письмом в руках.

— Разве ты не слышала? О, можешь прочесть адрес.

— Не в том дело, госпожа.

— А в чем же?

— Я бы хотела узнать... — смиренно начала Бесси.

— Говори!

— Нет ли в этом письме чего-нибудь такого, что могло бы повредить ему?..

Аннабель насмешливо смотрела на нее.

— Ты дура, — сухо сказала Аннабель. — И я не обязана давать тебе отчет.

— Я знаю это, — сказала робкая женщина, — но...

Аннабель топнула ногою.

— Дай мне письмо. Я сама пойду.

— Вам выйти! — вскричала Бесси. — В этом состоянии!.. Разве вы не видите? Снег идет.

— В таком случае, иди ты! — сказала Аннабель. — Время проходит.

И когда бедное создание молча подошло, уже к двери, Аннабель подбежала к ней, обняла и поцеловала.

— Госпожа, ах госпожа! — взволнованным голосом бормотала Бесси.

Бесси вошла в мрачную кухню и взяла там корзинку. Затем отворила дверь. В дом ворвался целый вихрь снежинок.

Надев прочно корзинку на руку, она заперла за собой дверь. Внезапно у ней сердце захолонуло: кто-то схватил ее за руку.

— Бесси, Бесси, дорогая моя, одно словечко, пожалуйста.

То был Гуинетт.

В то же время дверь закрылась. Бесси опять очутилась в темном коридоре. Она не видела Гуинетта, но чувствовала, что он опустил ей на плечи руки.

— Бесси, дорогая, выйти! И так легко одетою!

И он прибавил с иронией, которая довела ужас несчастной до предела.

— Разве вы не видите? Снег идет.

— Я... — начала было она.

Вдруг она, охваченная ужасом, замолчала. Рука Гуинетта проникла к ней за корсаж.

— Во имя Всевышнего, Бесси, возлюбленная моя, не дрожите так! Вы отлично видите, что я прав и что смешно в таком легком одеянии выходить в такую суровую погоду. Я дотронулся до вашей груди, сестра моя, и, сознайтесь, что хотя бы с точки зрения приличия лучше было бы плотнее закутаться. Та-та-та! Что это, скажите, пожалуйста?

Он нашел письмо.

— Сделайте мне удовольствие, зайдите-ка на кухню, — приказал он.

Она повиновалась. Он зажег лампу.

— Письмо, в самом деле. Как это странно, дорогая Бесси. А я думал, что вы писать не умеете!

Говоря таким образом, он увлек ее к темной кладовой, находившейся в конце кухни. Туда он втолкнул ее и запер дверь на ключ.

Там она оставалась с полчаса. К концу этого времени ключ в замке повернулся. Гуинетт стоял там, улыбающийся, с перекинутым через одну руку плащом и с письмом в другой руке.

— Возвращаю вам ваше добро, дорогая Бесси. Сделайте мне одолжение, накиньте на себя этот плащ. Снег идет теперь еще сильнее, а вам нужно торопиться. Уже пробило пять часов, а курьер в шесть уезжает.

Она тупо на него взглянула. Он опять улыбнулся.

— Держу, впрочем, пари, что вы, дорогая ветреница, забыли, что оплата письма стоит десять центов. Десять центов, Бесси! У вас их нет, не правда ли? Вот они.

И он протянул ей серебряную монетку.

— Веселой прогулки! — сказал он. — И помните, прошу вас, что лучше и для вас, и для дорогой Анны, чтобы никто, слышите ли, никто не знал о нашем маленьком разговоре.

Сильно скучает офицерство на зимних квартирах. А когда эти квартиры состоят из бараков, разбросанных по просеке, отстоящей на двадцать верст от ближайшего обитаемого центра, скучают еще больше. И тогда самый молчаливый становится игроком, а самый трезвый — пьяницей.

Лейтенант Рэтледж провел ночь за картами и выпивкой. Когда он, часов в пять утра, ложился спать, то приколол к двери своего барака бумажку, на которой приказывал своему вестовому, Нэду, разбудить его только ко времени подачи рапорта.

Вестовой выполнил буквально приказание, разбудив его в половине десятого, так как рапорт нужно подать в половине одиннадцатого. Но Рэтледж еще с полчаса наслаждался теплом своей постели. Когда он встал, у него в распоряжении оставалось ровно столько времени, сколько нужно, чтобы надеть форму, проделав предварительно все обливания, обязательные для каждого уважающего себя американского офицера.

Он стоял на утреннем холодке, под кедром, наполовину обнаженный, и наслаждался ощущением ледяной воды, которой Нэд окатил его торс англосаксонского Аполлона. Тем временем подошел обозный, отдал честь по-военному, подождал до конца душа и передал лейтенанту письмо Аннабель.

Рэтледж не узнал почерка. Да вряд ли он и знал его! Впрочем, он и так опоздал: было четверть одиннадцатого. У него только и оставалось времени, чтобы одеться; он оставил письмо Аннабель на столе, в бараке, не распечатанным.

Генерал Джонстон был в дурном настроении. Он в нескольких словах сообщил своим офицерам о полученных им приказаниях: в течение недели должны были покинуть Сидер-Уэлли 5-й пехотный полк и одна из двух артиллерийских батарей и направиться в Канзас, где угрожающе развертывались события аболиционистской кампании. Оккупационная армия останется тогда только в составе 1-го эскадрона, 2-го драгунского полка, второго батальона 10-го пехотного полка и затем одной батареи артиллерии. Генерал не мог удержаться от нескольких горьких слов по адресу губернатора Камминга, на которого он взваливал ответственность за это ущемление своего авторитета. Отныне он считает экспедицию провалившейся, а победу мормонофильской политики полною.