Солёный арбуз

Орлов Владимир Викторович

Потом он опаздывает на секунду, и черные ботинки одного из курагинских уводят Зойкины красные туфли. «Ну и хорошо. Наконец-то», — думает Букварь. Но он стоит у стены, так и не пригласив никого, и злится на Зойку, которая смеется курагинскому так же, как смеялась секунду назад ему.

— Дай закурить, — говорит Букварь Кешке и не спускает глаз с желтой вязаной кофты.

— Видали? — делает большие глаза Кешка. — Динамика характера. Речь не мальчика, но мужа.

Букварь мнет пальцами сигарету и смотрит на Зойку. И вдруг впервые

замечает, как красиво она танцует, и как красиво ее смеющееся лицо, и как красивы ее стройные ноги в красных тонких туфлях. Букварь ищет нежные слова, которые ему хочется произнести.

— Все-таки симпатичная, — грубо говорит Кешка, — влекущая...

Бульдозер смеется по-лошадиному и добавляет о Зойке такое, отчего Букварь краснеет. Он стискивает зубы, готовый броситься на Бульдозера, но вдруг вспоминает все забытое им на час: и то, что он слыхал о Зойке, и то, что он сам знал о ней, и то, что произошло по дороге в Курагино, и очкастого хлюпика, и розовые полоски чулок, и слова «все так просто», и свою решимость перейти сегодня черту «Все так просто...» И злость выходит из него, как воздух из проколотой камеры.

Все так просто. Все так живут. Закрутились, закрутились в голове мысли, с которыми шагал он последние шесть километров по грязной дороге в Курагино. Зойка? А почему бы не Зойка? Мысли грязные, как та дорога. Ну и пусть! Зойка танцует с курагинским, она имеется ему. Бульдозер, может быть, не так уж далек от истины. Ну что ж, так будет лучше. Так будет легче. Нежности забыты, они были бы тут смешными. Слова, брошенные Бульдозером, толкнули его в мир реальный, и Зойка сразу стала той Зойкой, из реального мира.

Курагинский расшаркался, и Зойка идет к ним.

— Букварь, ты не обижайся, следующий танец твой. Сама. Ладонь на талии, ладонь на локте. Это танго, его нужно танцевать медленно, прижавшись друг к другу. Он чувствует ее теплое, тугое тело, ее плотные бедра и грудь. Ее глаза совсем рядом, черные, влажные, блестят, словно пьяные.

10

Дождь каплет, каплет, тонкими, неуверенными, смываемыми ветром струями лижет стекла, въедается в желтую штукатурку. Свет в окне гаснет, вынырнувшая из черноты белая кисть руки открывает окно, и Зойкины сапоги спрыгивают с ободранного подоконника в косую сетку дождя.

Букварь стоит, растопырив руки, страхует на всякий случай. Зойкина голова тыкается в мокрый его ватник, правая рука ее цепляется за воздух.

— Не надо! — шепчет Зойка.

Букварь обиженно и смущенно опускает руки. Ничего он такого и не думал. Просто хотел поддержать ее.

Они идут вдоль длинных приземистых общежитий с черными, сонными рядами окон.

— Сапоги, — показывает Зойке на ноги Букварь.

— Угу А ты думал, я пойду с тобой в туфлях? На тоненьких-тоненьких каблуках?

— Нет. Я не думал. Особенно на тоненьких...

Он замолчал, и Зойка замолчала. Букварь

любил молчать. Вот так идти рядом с человеком, с которым тебе хорошо, и молчать. Думать о чем-то своем. Или вообще ни о чем не думать. Просто идти...

Но сейчас нельзя молчать. Зойке можно, а ему нельзя. Молчание их не связывает. Нужно подбрасывать в огонь сучья. Все время. Чтобы не погас.

Букварь скосил глаза на Зойку, и ему показалось, что Зойка морщит нос. Наверное, ее смешит его растерянность, и она наблюдает за ним с любопытством. («Интересно, как будет вести себя этот?») Собственно говоря, он и сам прекрасно понимает, что все это игра. Но вести-то игру надо ему.

— Ты спишь? — спросила Зойка.

— Нет, я думаю, — сказал Букварь.

— И ты знаешь, о чем думаешь?

— Знаю. О звездах.

Он на самом деле начал думать о звездах. Уже неделю он не видел звезд.

— Есть звезда, — сказал Букварь, — она голубая. А в центре ее золотая блестка. Она горит раз в месяц. Только один раз. Ее любили древние греки.

Все это он придумал только что.

— Хитрая звезда, — засмеялась Зойка и спросила: — А на той звезде все раз в месяц? И любовь? Есть там любовь?

— Всюду, во всех вселенных есть любовь.

— Ага, — согласилась Зойка. — Всюду Кроме нашей планеты. У нас лаборатория. Экспериментальный цех. Пробуют, не помрет ли человечество без любви. Ничего, не помрет!

Она говорила отрывисто и жестко. Словно злилась. На себя и на человечество. Букварю хотелось возразить ей, но он молчал. Возражать — значит рубить концы. Повернуться напоследок и уйти. Не решился. И у Зойки оставался довод, на который он не мог дать теперь ответа... Она его высказала:

— Ты-то вот идешь со мной...

Ну, скажи, повернись и уйди!.. Промолчал.

— Ладно. — Зойка вдруг освободила его от необходимости возражать, улыбнулась даже. — Я не обижаюсь. Это хорошо, что у нас лаборатория. Веселее. Всегда интереснее экспериментировать. С любовью было бы очень скучно... — Потом она сказала: — Погоди, Букварь, у меня что-то попало за голенище. Мокрое и противное, как жаба.

Зойка прыгала на одной ноге, пытаясь стащить сапог. Сапог был грязный и скользкий. Букварь держал ее за плечи, но она все-таки потеряла равновесие и уткнулась лицом в его грудь. Потом сапог сполз, из него вывалился кусок грязи.

— Ну вот, — сказала Зойка, — а то ходить с мокрой жабой.

Зойка смеялась. Ее глаза были совсем рядом.

— Да, с жабой ходить неудобно, — сказал Букварь. Он прижал к себе Зойку и поцеловал ее влажные губы.

— Неудобно. — Зойка смеялась. Потом она сказала: — Пойдем.

А куда идти? Некуда. Просто идти, и все.

«Ну вот, — подумал Букварь, — все просто...» Он так и не мог понять, радоваться или огорчаться тому, что произошло.

Зойкины сапоги ступали медленно и чуть кокетливо, и Букварь снова вспомнил розовую полоску чулка.