Солёный арбуз
Шрифт:
И только ребята с трассы, с Кордона, Кордова и Кошурникова, и они втроем с Канзыбы были одеты кое-как, топтали дощатый пол неуклюжими сапогами, к которым прилипла грязь. И странное дело, кошурниковские, кордонские сапоги были здесь в почете.
Каждая пара двигалась в своем направлении и со своей скоростью. Направления и скорости эти противоречили друг другу, расходились, сталкивались, но вместе они образовывали одно движение, один ритм, одно настроение. Мокрое, черное Курагино затихало, засыпало, и все движения, все шумы, весь свет, вся радость перешли
Об этом шумном, светлом, движущемся зале Букварь мечтал в темноте мокрых канзыбинских вечеров. О музыке, о шарканье ног по дощатому полу. О каблуках-шпильках и черных костюмах. Все это из холодной и неуютной палатки выглядело красиво, как в кино.
«Цивилизация», — промычал час назад Кешка. Он смотрел тогда на листы плотной бумаги, пригвожденные к желтой стене клуба в метре от входа. Бумагу полоскал дождь и трепал ветер, закатывал набухшие, оторванные им углы. Слова звали в клуб: «В среду... лекция о Людвиге ван Бетховене... инная кибернетика... обсуждаем стихи моториста...» «Им легче жить», — сказал Кешка. А Букварь долго перечитывал объявления, смакуя их.
Потом он зашел в комитет комсомола, но там никого не было. На столе рядом с графином на красном сукне лежали подшивки «Комсомолки» и «Спорта». Он листал их с жадностью, читал все подряд, про Кубу и про футбол, искал про Суздаль, но не нашел даже десятистрочной заметки. Обрадовался, когда узнал, что какая-то карабановская ткачиха родила четырех близнецов. Все-таки она была из их области. Запомнил все результаты по легкой атлетике за двадцать дней. Об этом просил Виталий. Цивилизация! Ну что ж, кому-то надо рубить просеку на Канзыбе.
— Букварь! У тебя прекрасный цвет лица.
Стоит Зойка. Все такая же. Сочные, чуть накрашенные губы.
Глаза влажные, карие. Нос морщит улыбка.
— Что ты! — смутился Букварь. — При чем тут цвет лица?
— Ну вот, — сказала Зойка, — а я думала, что ты мне скажешь комплимент.
И она пошла дальше. Останавливалась через каждые два шага, смеялась, запрокидывала стриженную под мальчишку голову, морщила маленький прямой нос. Словно обходила посты восхищения ею и собирала комплименты. «Если бы она остановилась только около меня...» — разочарованно подумал Букварь.
Зойка уходила к противоположной стене, и Букварь видел ее стройные, чуть полные ноги, красные блестящие туфли на высоких каблуках, черную шерстяную юбку, обтянувшую плотные бедра, желтую вязаную кофту и короткие рыжеватые волосы.
— Букварь! Сколько зим! Привет, Букварь!
— Привет!
Букварь кивал знакомым машинально, а сам следил за красными точеными туфлями и узкой шерстяной юбкой.
«Ча-ча-ча!» — завопила радиола. «Ча-ча-ча! — зашевелился зал. — Ча-ча-ча!» Каблуки уже не шаркали, а стучали. Или так просто казалось. Букварь потерял Зойкины красные туфли, их спрятало, стерло движение.
Кешка спешил, поводил от удовольствия губами, закрывал глаза, и смеялся, и выкрикивал в такт: «Ча-ча-ча!» Толпа вертела Бульдозера, драгоценные брюки мели пыль, и Бульдозер тоже приговаривал со всеми: «Ча-ча-ча!»
Движению было тесно. С шумом оно несло танцующих по залу, как воду в Канзыбе, сталкивало их в углах зала, злилось на стены, готовое взорвать к черту этот приземистый клубик и размыть по сонному Курагину музыку, веселье, ритмы и радость.
Ноги притопывали в такт. Букварь боролся с этим притопыванием, как с дрожью. «Струсил, струсил, — бубнило в голове. — При чем тут струсил, это я тогда струсил, когда не полез в воду...»
И снова начался танец. Глаза Букваря обшаривали зал и вдруг, как в соломинку, вцепились в красные туфли и черную шерстяную юбку
— Зойка! Можно с тобой?..
Плывут стены, плывет крошечная сцена, плывет радиола «Иртыш». Радиола стоит на табуретке, а табуретка — на сцене. Белеют клавиши радиолы — семь ровных зубов.
— А у тебя брошка, — говорит Букварь.
— Заметил! — смеется Зойка.
На вязаной кофте металлическая брошка, похожая на большой значок. Грустное лицо колдуньи, желтые распущенные волосы, чуть раскосые глаза.
— Знойная женщина!
— Я на нее похожа? — Зойкины глаза ждут.
— Нет, — простодушно говорит Букварь, — не похожа. У тебя глаза не такие. И ростом ты меньше...
— Ну вот!
— И ты... — неуверенно заканчивает Букварь. И тут же спохватывается: — Нет, ты лучше! Сама же знаешь! Стала бы ты таскать ее на груди, если бы она была красивее тебя...
— Ну вот!
Совсем он не может вести разговоры с Зойкой. Ни на что не способен! Она, наверное, обиделась. Молчит. Стоп. Шипит иголка, переползает через черную пластмассовую бровку. «Ночью за окном метель, метель...» Опять!
— Зойка! Еще раз.
И снова, плывут стены.
— Зоя, ты обиделась?
— На что? — безразлично спрашивает Зойка.
— Ну вообще?
Зойка пожимает плечами. Букварь становится немым. Вот если бы с Зойкой можно было говорить о Суздале, или о литературе, или о футболе, или хотя бы о куске льда, расплавленном жарками. Нельзя. Он покажется наивным. Ей нужны другие разговоры... Ну ладно, он не будет больше приглашать ее.
«Тишина» замолкает. Зойка идет к противоположной стене, к отодвинутому ряду обитых кресел, туда, где, развалившись, сидят Кешка и Бульдозер.
Пластинка крутится снова. Букварь бредет вдоль пустых уже скамеек. Он может пригласить на этот танец всех девушек сразу. Всех.
Зойка... Опять глаза натыкаются на нее. Она все еще рядом с Кешкой. «Нет, с ней ни к чему. Хватит». Полная смуглая рука трогает погончики синей куртки, взятой напрокат. Зойка оборачивается. Почувствовала его взгляд. Смеется.
— Зойка! — говорит Букварь и решительно шагает к ней через весь зал.
Он танцует с ней вальс, потом еще вальс, потом фокстрот. После каждого танца он говорит себе: «Хватит. С Зойкой хватит», — и, как только начинается новый танец, с мрачной решимостью подходит к Зойке. Она смеется и смотрит так, словно все это ей очень нравится.