Солёный арбуз
Шрифт:
— Это я уже однажды слышал.
— Понимаешь, я могу согласиться с твоей теорией капель, я тоже хочу жить для того, чтобы люди построили самое совершенное общество и были такими, как Ленин. Но я помню всегда: «А меня не будет!»
— Это трусость! — вскипел Букварь.
— Если бы я был трусом, — побледнев, встал Виталий, — я бы не приехал сюда, в Саяны. Если бы я не хотел понять, не хотел переубедить себя...
Он снова взял книгу. Губы его были сжаты, и Букварь понял, что Виталий рассердился всерьез. Он сидел у окна голый по пояс, и Букваря
«Макарий, — подумал вдруг Букварь, — Макарий... Нет, на самом деле что-то есть...»
Он вспомнил библейского старика с фрески Феофана Грека, виденной им на репродукции в толстой книжке о Новгороде Великом. Дряхлый пустынник, с полузакрытыми, уставшими глазами, весь в морщинах коротких белильных мазков, отстранялся иссохшими руками от всего, что еще видели щели его глаз, от этого суетливого мира, от жизни, бессмысленной и ненужной.
Пустынник еще ничего не знал о стронции-девяносто и о том, что можно устроиться зрителем на стадионе...
Букварю стало неловко за высказанные им обидные слова, и, чтобы смягчить их, он начал говорить о категориях общих:
— Помнишь, мы толковали о физиологии? Я тоже за многоцветие человека. Только за многоцветие красок ярких, радужных и чистых. Без клякс. Я согласен, в человеке два начала, и все же в наши дни уже нельзя спекулировать физиологией, оправдывать ею...
— Это меня не волнует, — сказал Виталий.
— А что тебя волнует?
— Ничто не волнует.
Букварь засопел, подошел к своей кровати, вытащил из-под нее чемодан, открыл его и начал копаться в нем рассеянно, забыв, зачем он его открыл.
Он был расстроен, и не из-за последней фразы Виталия, а из-за того, что так и не сумел ничего передать Виталию. Он ругал себя за косноязычие, за дурацкие мозги, всегда в самые важные моменты подсказывающие ему не свои собственные слова, простые и естественные, а чужие, повторяющиеся сотни раз, затасканные, поучающие, а потому неубедительные. Еще он подумал, вообще, наверное, нельзя найти такие слова, которые передали бы все, что было в нем после вчерашнего дня. Но эта мысль не успокоила его, а, наоборот, расстроила еще больше.
Руки Букваря отыскали две фотографии — Кошурникова и Фиделя, — принадлежавшие когда-то Кешке. Букварь подошел к простенку между двумя окнами и демонстративно повесил недалеко от кровати Виталия обе Фотографии.
Он обернулся и увидел, как зашевелились красные оттопыренные уши Спиркина, как поднялось с подушки мраморное лицо, как обрадовано захлопали короткие ресницы.
— Букварь! Бродяга! Явился! Где ж ты был? Спиркин соскочил с кровати, сунул ноги в зеленые штаны и, подтягивая их, сообщил:
— А мы уж тут переволновались. К Зойке бегали. И она волновалась. Ты бы хоть предупредил. Я с трудом, но заснул. А Виталий, видишь, совсем не ложился...
Виталий, как будто его вывели из себя слова Спиркина, как будто они уличили его в чем-то постыдном,
Спиркин покосился на Букваря и пожал плечами.
44
— Букварь, ты, говорят, ездил в Абакан?
— Да, Зойк, ездил.
— Иди, пообщаемся.
— Я, Зойк, на одну минуту Нам нужно на дальний объект.
— Ну валяй, проваливай. У меня тоже одна минута. Мне Ольга все рассказала.
— Что все?
— Все. Про соленый арбуз.
— А-а... Он оказался вкусным, ты не знаешь?
— Она хвалила.
— Ну ладно. Я тебя найду после работы.
— Попробуй. Если меня не найдут другие. Да, Букварь, ты знаешь, мои парни сделали мне гимнастический обруч. Шикарный. Я уже кручу Хочешь, я тебя обучу хула-хупу?
— Какие парни?
— Ну вот, какие? Мои. Что у меня, мало парней? Вагон и маленькая тачка! Только махни флажком! Ну, я пошла.
— Я тебя найду
— Вот уж я тебя не понимаю!
— А я из маленькой тачки.
Точеные коричневые ноги оттопали за угол приземистого склада. Брюкам серо-синего комбинезона, обуженным и укороченным, ничего не стоило показаться на пляже. Они прошуршали, проявили тугие бедра, научившиеся крутить алюминиевый обруч.
Букварь почесал нос и пошел на дальний объект. Дорога на дальний объект проходила совсем не у столовой, а Букварь оказался у столовой. Из хлопающей двери вываливались последние парни и девчата, вываливались добрые и молчаливые, как и полагается после принятия пищи.
Букварь ждал Ольгу Он уже привык ждать ее здесь и смотреть на хлопающую дверь, обитую рыжим заменителем кожи.
Ольга вышла с девчатами, и была среди них Даша. Букварь видел Ольгу три секунды, и потом она ушла за желтый облезлый бок столовой, недокормленный штукатуркой.
Ольга Букваря не заметила, как не замечала и раньше в эти утренние секунды. Букварь стоял под елью и думал о том, что сейчас на работе во всем и во всех будет видеть Ольгу и будет вспоминать, как она шла из столовой и как смеялась, рассказывая что-то Даше. Он увидит снова её медового цвета глаза, ее пальцы, тонкие и длинные. И он станет ждать завтрашнего утра, чтобы опять прийти к столовой и снова молча стоять под елью.
«Надо будет сегодня же поговорить с Зойкой, — подумал Букварь. — Надо сказать ей обо всем честно...»
Он шагнул, щуря глаза от солнца, расстегивая на ходу рубашку. Он вспомнил, что три раза уже давал себе обещание поговорить с Зойкой и вот теперь опять обещание. Он снова потер нос и понял, что и сегодня разговор не состоится. «А может, он и вовсе не нужен?.."
Может, и вовсе не нужен такой разговор. Потому что... Потому что Букварь понимает: после него конец их дружбе, конец их вечерним прогулкам, конец толкотне танцев и Зойкиным взглядам, теплым и смешливым. Конец отношениям, без которых ему трудно представить теперь свою жизнь и о причинах которых он старался не думать...