Солёный арбуз
Шрифт:
Виталий замолчал, и только гитара чуть-чуть позвякивала, повторяла спетую им песню, а Букварь сидел и думал о той далекой, о гражданской, и комиссарах в пыльных шлемах.
— Это здорово, — сказал Букварь, — насчет комиссаров. И пыльных шлемов. Это хорошо.
Вырос вдруг Макогон, махнул рукой, и надо было вставать и идти на насыпь и дальше к рельсам. Рельсы были тяжелого типа, не для каких-нибудь там паровозиков, а для электровозов и тепловозов вполне современного типа. Рельсы можно было подвозить на лесовозе, командированном Чупровым, но лесовоз был один, и хилый
Шагали медленно и снова молча, давали понять этим рельсинам, что тащат их мужчины, которым не до болтовни, опускали их осторожно на теплый речной гравий и вытирали со лба пот.
Букварь шел последним в восьмерке, видел стриженые затылки, светлые, русые и черные. Затылки Виталия и Зименко были затылками близнецов. Спиркинские уши краснели, Спиркин вытягивал руки, напрягался, он был самым маленьким в восьмерке, и ему приходилось труднее всех.
— Спиркин! Колокшин! Леонтьев!
— Чего? — обернулся Букварь.
— Вас там спрашивают.
У насыпи, у черных упавших шпал, стояли два парня. Они были крупные, мордастые, в старомодных пиджаках, держали в боксерских руках чемоданы, авоськи и мешки. Парни походили друг на друга, только один из них был постарше и все время морщил нос.
— Поповы мы, — сказал старший.
— Ну и что?
— Нас к вам направили. — Младший мотнул авоськой. — Сказали, вы нас устроите с койками...
— К нам? — спросил Букварь.
— Поповы мы, — обиделся старший и сморщил нос. — Я Василий, а он Прокофий. А с вами работал Иннокентий...
— Так вы Попы! Попы! Гады и обыватели! — закричал Спиркин. — Так бы сразу и сказали! Попы вы...
— Во-во! — обрадовано заулыбался Василий и снова сморщил нос. — Попы мы! Гады! И обыватели. Попы мы!
— У вас был верблюд? И собака?
— Во-во! Хороший был верблюд. Оставили мы его ребятам. Мясокомбинатским.
— А собаку они зарыли, — сказал Виталий. — И надпись написали. Она у них съела кусок мяса.
— Мы сюда работать, — насупился младший Поп и помотал авоськой, — нас к вам насчет коек направили.
— Устроим, — сказал Букварь, — только мы сейчас не можем уйти. Вы уж подождите, а?
— Подождем. Мы вам подсобить можем. Мы все умеем. Видал, какие мы здоровые!
— Вами дороги мостить можно.
— Или вместо шпал класть, — обрадовался старший Поп.
— Ага, — сказал Букварь. — Будете с нами рельсы таскать.
Рельсы все пристраивались к шпалам. Букварь смотрел на часы, стрелки бежали быстро, и теперь можно было поверить твердо в то, что начать укладку они сегодня не успеют. Но на это было уже наплевать. Букварь понимал, что слова и звуки, которые он сегодня слышит, движения рук человеческих и инструментов, которые видит он, — самые обычные и будничные, нет в них ничего сверхкрасивого и музейного, и все же Букварь с жадностью старался запомнить все эти звуки и движения, запомнить их надолго, на всю жизнь.
Рельсы улеглись на насыпи, все, как им положено было улечься. Металл заскрежетал, заскрипел, запылил едкими крошками, сверла впились в него, начали выгрызать отверстия для костылей, узкие глубокие дыры.
— Все. Кончили, — поднял руку Макогон. — Спасибо. До завтра.
— Ну уж нет! — сказал Букварь.
— Василь Михайлович, — взмолился Зименко, — дайте хоть первое звено...
— Законодательство, — сказал Макогон. — Семичасовой рабочий день.
Рука его опустилась нерешительно, дернулась, и это означало: Макогон колеблется и хочет, чтобы его переубедили.
— Василь Михайлович... Мы ж для души...
— Это вроде учебное занятие будет.
— Ну хорошо, — махнул рукой Макогон. — Ну ладно. Ну, если учебное...
Заорали, запрыгали здоровые парни, как дети, как необсохшие несмышленыши, которым принесли в детский сад новую заводную игрушку Рванулись всей оравой к двум блестящим рельсинам, уложенным на шпалы, затопали сапожищами, разбрызгивая гравий на насыпи. Бежали радостные, довольные, кричали громко, хохотали и шлепали друг друга по спинам. Букварь видел рядом с собой смеющееся лицо Виталия, хотел крикнуть ему что-то и не нашел слов. Макогон семенил за ними, улыбался и мотал головой: «Ну и дурачье! Ну надо же! Ну и дурачье!» У рельсов застыли, замолчали, стали серьезными.
— Теперь без шума, — сказал Макогон, — теперь по-взрослому... Теперь рельсы...
Начиналось самое святое. Начиналось так просто, словно надо было вбить в стену какой-нибудь ерундовый гвоздь. Всего-навсего. Рельсы уложили прямо-прямо. Металлический треугольник приник к их стальным концам и проверил, как они лежат. Треугольник был большой, и вершина его показывала на восток. Там, за сопками и тайгой, деревянный город Тайшет ждал постукивающие по стыкам вагонные колеса.
— Зрители, — сказал Виталий. — Собираются. Кончилась всюду работа, и вот теперь потянулись к насыпи люди. Их становилось все больше и больше. Они стояли молча, словно боялись помешать самым главным рабочим в Курагине. Они смотрели.
— Тоже мне, — хмыкнул Спиркин, — что здесь, стадион, что ли?
Букварь увидел внизу, у насыпи, Ольгу, Дашу и Зойку, они смеялись и махали ему руками. Но Букварю было не до шуток, и он с серьезным видом поднял костыльный молоток.
Молотки начали стучать по металлу, начали неуверенно, словно примериваясь, словно не решались стучать всерьез. Костылями пока приметывали рельсы к шпалам, как закройщик приметывает рукав к пиджаку Макогон обползал, согнувшись, обе рельсины, все проверил жадными пальцами и желтой линейкой, выпрямился и, подумав, махнул рукой. Первый костыль можно было пришивать навечно.
— Ну, кто? — спросил Макогон. — Кого вы решили?.. Давай, Букварь, ты, что ли... Давай...
Букварь замотал головой, у него пересохло вмиг горло, но его тут же вытолкнули к торчащему черным грибом костылю: он растерянно оглянулся на застывших сзади ребят, вспомнил вдруг мелькнувшее когда-то «... с двух ударов», напрягся и ахнул молотком по тугой, неподатливой шляпке, потянул длиннющую рукоятку назад, крутанул ее и, крякнув, ахнул еще.
Шляпка чуть-чуть расплющилась и вмялась в металл накладки.