Соленый ветер

Джио Сара

Он подошел ко мне.

– Да?

– Простите за беспокойство, но вы сказали, этот зал закрыт по техническим причинам. Не знаете, таблички возле некоторых картин тоже убрали? Меня интересует одна из них.

– Попробую вам помочь, – улыбнулся он.

Войдя внутрь, я указала на картину:

– Вот эта.

– Знаю ее. Это уникальная работа.

– А кто художник?

– Как же, мистер Поль Гоген. Можно определить по силуэту островитянки и подписи.

Я удивленно покачала головой:

– Подписи?

– Вот здесь. – Он указал на пятно в нижней левой

части. – Подпись, выполненная желтой краской, она почти сливается с гибискусом.

Это точно Гоген. Как жаль, что Уэстри этого не видит.

– А вот еще.

Он указал на картину побольше – на ней была изображена женщина с обнаженной грудью и волосами, украшенными плюмерией. Сходство изумило меня. Атея. Вылитая Атея.

Я вернулась к пейзажу.

– Не знаете, когда он его написал?

– Когда жил на Таити, в начале 1890-х.

– Таити?

– Да или где-то рядом. Говорят, он провел много времени на островах. Некоторые из работ привезли моряки, выменяв у местных жителей. Бесценный шедевр в обмен на пачку сигарет. – Он покачал головой. – Можете себе представить?

Я кивнула, вновь испытав панику, испытанную в день отъезда с острова, – картина может быть утеряна навсегда.

– Вы знаете что-нибудь еще о его жизни на островах?

– Он был отшельником. Жил уединенно, проводил время с молодыми женщинами и часто бедствовал. Умер в одиночестве, отказало сердце. Не слишком счастливая жизнь, скажу я вам.

Я кивнула. Все сходится. Бунгало. Картина. Предупреждение. Проклятие.

Я с восхищением посмотрела на охранника.

– Откуда вы столько знаете про Гогена?

– Сюда нечасто заглядывают воры, – подмигнул он. – У меня много свободного времени. К тому же это мой любимый художник. Его работы незаслуженно поместили в этот зал. Их место – рядом с полотнами Моне и Ван Гога.

Я задумалась, сожалея, что не могу вернуться на остров и забрать оставленную в бунгало картину. Я бы принесла ее в музей и попросила повесить здесь, чтобы дополнить коллекцию.

* * *

– Прости, что проспала, дорогая, – простонала мама с дивана, когда я вернулась в квартиру. У нее на лбу лежал компресс со льдом. – Ужасно болит голова.

Потому что ты всю ночь пила с неким мистером Шварцем, хотела ответить я, но лишь улыбнулась.

– Я нашла чем заняться, мама.

– Отлично. Боюсь, я не смогу проводить тебя в порт. Водитель прибудет через полчаса. Ты успеваешь с запасом.

Я кивнула.

– Мама, – я запнулась, подбирая слова, – мы так и не поговорили о том, что случилось… о Максин и папе.

Она отвела взгляд.

– Мама, ты в порядке? Должно быть, это так больно…

Я чувствовала ее печаль, хотя она и пыталась замаскировать ее, протянув мне ячменную лепешку с подноса, что принесла Минни.

– Мама?

– Со временем я приду в себя. А пока стараюсь жить насыщенной жизнью. И в мужчинах недостатка нет.

Я смущенно отвела взгляд.

– Брак оказался величайшей ошибкой моей жизни.

– Мама…

– Нет, послушай меня.

Я сомневалась, что хочу слышать ее исповедь:

– Я всегда любила твоего отца. Но давно

поняла, что он меня не любит. Никогда не любил. Во всяком случае так, как муж должен любить жену. – Она вздохнула. – Так что, дорогая, – ее тон сменился с печального на будничный, – пусть это послужит тебе уроком. Когда будешь выходить замуж, – она остановилась и внимательно посмотрела мне в глаза, – убедись, что он тебя любит, действительно любит.

– Обязательно.

Она откинулась на подушки.

– Ты не говорила, зачем едешь во Францию.

Я внимательно посмотрела на нее:

– Мама, ты сейчас говорила о любви – я еду именно за этим. Хочу убедиться.

Глава 15

Дипломатический код сработал, как и обещала Мэри. В порту у меня тряслись руки, и молодой солдат смотрел с подозрением, но при упоминании имени Эдварда Нотона выдал бумагу с номером кабины и пропустил на корабль.

В последний день изнурительного путешествия, позеленев от морской болезни, я начала сомневаться, не напрасно ли проделала такой путь. Даже если я смогу увидеть Уэстри, захочет ли он видеть меня? С нашего скомканного прощания на Бора-Бора прошло больше года, а он ни разу не позвонил и не написал. Конечно, это было непросто, если учесть обстановку в Европе, но он мог хотя бы попытаться. А он даже не попытался.

– Мы прибываем, – раздался в коридоре голос стюарда, – не забывайте свои вещи.

Я выглянула в иллюминатор. Сквозь туманную дымку вдалеке виднелся порт Гавр. Несколько часов на поезде – и я в Париже. Сердце переполнили сомнения. Что я здесь делаю? Прошел год. Очень длинный год. Бегу за мечтой, которая давно умерла? Я взяла сумку и прогнала мысли прочь. Я уже здесь, отступать поздно.

* * *

Я стояла посреди бульвара Сен-Жермен и смотрела на каменное здание впереди – величественное, с маленькими балконами, заставленными цветочными горшками. В окнах горели свечи. Интересно, как жила Мэри во время оккупации и чем продолжилась история с Эдвардом? Письмо все изменило? Он ее вернул? Их ждал счастливый финал? Было уже поздно, около десяти, но было приятно смотреть на горожан, сидящих в кафе, и влюбленных, гуляющих, взявшись за руки. Но свидетельства ужаса, пережитого городом, еще остались. Возле мусорного контейнера валялся изрезанный, наполовину сожженный нацистский флаг. Зеленый навес пекарни через дорогу почернел от пожара, в одном из окон не было стекла. Желтая звезда Давида болталась на двери.

Я зашла в дом Мэри, отыскала нужную квартиру и тихо постучала. Вскоре послышались шаги, щелкнул замок.

– Анна! – воскликнула Мэри. – Ты приехала!

Я обняла старую подругу со слезами на глазах.

– Ущипни меня. Сама не верю, что я здесь.

– Ты, должно быть, устала.

Я глубоко вздохнула.

– Мэри, скажи мне, как Уэстри? Ты его видела? Он…

Мэри опустила взгляд.

– Я не была в больнице несколько дней, – тихо ответила она. – Но, Анна, ранения серьезные. Он буквально изрешечен пулями.