Шрифт:
Глава первая
ГОРЯЧИЕ КАМНИ СУДЬБЫ
Солнце палило так, что, казалось, земля раскалывается. Ни малейшего дуновения ветерка, которое заставило бы шелохнуться листья олив. Все застыло в неподвижности. Даже холмы утратили свой запах. Камни стонали от пекла. Август обрушивался на горный массив Гаргано [1] с убежденностью в своем праве, синьора. Невозможно было представить себе, чтобы на эти земли когда-нибудь мог пролиться дождь. Чтобы вода оросила поля и напоила оливковые деревья. Невозможно было представить, чтобы животные или растения могли найти под этим иссохшим небом чем кормиться. В два часа пополудни земля была обречена гореть.
1
Горный массив в области Апулия на юге Италии. — Примеч. авт.
По
— Со мной ничего не случится… Пусть солнце сожжет всех ящериц в холмах, но я выдержу… Я слишком долго этого жду… Пусть земля стонет, пусть мои волосы загорятся, но я уже в пути, и я дойду до конца.
Так прошли часы в пекле, которое сжигало холмы. Наконец еще один поворот и показалось море. «Вот мы и добрались до края света, — подумал мужчина. — Я мечтал об этой минуте пятнадцать лет».
Море — вот оно. Словно застывшая лужа, которая служит только для того, чтобы заставить задуматься о могуществе солнца. Но на обочине дороги не было никакой деревушки, никакая другая дорога не пересекалась с ней, она вела все дальше в пустынные земли. Появление блестящего под солнцем застывшего моря создавало впечатление, что дорога здесь обрывается. Но осел продолжал шагать вперед. Он готов был тем же медленным и решительным шагом пойти в воду, если об этом его попросит хозяин. Но всадник сидел недвижно. Одна мысль не давала ему покоя. Не заплутал ли он? Насколько видел глаз, впереди были лишь холмы и застывшее море. «Я сбился с пути, — подумал он. — Уже пора бы показаться деревне. По крайней мере если она не отступила в море. Да. Она должна была бы почувствовать мое приближение и спрятаться в воде, чтобы я не нашел ее. Я опущусь в волны, но найду ее. Я пойду до конца. Вперед. Я хочу отмщения».
Осел добрался до вершины холма, который казался последним холмом в мире. И тут они увидели Монтепуччио. Мужчина улыбнулся. Вся деревня предстала перед его глазами. Небольшая белая деревня с прильнувшими друг к другу домиками, раскинувшаяся на высоком отроге, который возвышался над спокойными глубокими водами. Присутствие человека в такой пустынной местности должно было показаться ослу очень смешным, но он не рассмеялся и продолжил свой путь.
Когда они достигли первых домов деревни, мужчина пробормотал:
— Если мне встретится хоть один из них и помешает пройти, я сокрушу его кулаком.
Он внимательно оглядывал все закоулки улицы. И сразу же успокоился. Он правильно выбрал время. В этот послеполуденный час деревня вымирает. Улицы были безлюдны. Ставни закрыты. Собаки — и те исчезли. Это был час сиесты, и начнись хоть землетрясение, никто и не выглянул бы наружу. В деревне ходила одна легенда: якобы однажды в такой час один человек немного задержался в поле и шел через деревенскую площадь. К тому времени, когда он добрался до тени первых домов, солнце лишило его рассудка. Потому что его лучи сожгли ему череп. Все в Монтепуччио верили в эту историю. Площадь была небольшая, но в такой час пытаться пересечь ее все равно что приговорить себя к смерти.
Осел и его всадник медленно поднимались по улице, которая тогда, в 1875 году, еще называлась виа Нуова и которая позднее стала именоваться корсо Гарибальди. Было совершенно очевидно, что всадник знал, куда он держит путь. Никто его не увидел. Даже какая-нибудь облезлая кошка из тех, что кишат в мусорных канавах. Он не пытался ни поставить своего осла в тень, ни присесть на какую-нибудь скамейку. Он двигался вперед. И его одержимость становилась пугающей.
— Здесь все как было, — пробормотал он. — Те же пыльные улицы. Те же грязные фасады домов.
И как раз в это время его увидел отец Дзампанелли. Кюре Монтепуччио, которого все звали дон Джорджо, забыл свой молитвенник на примыкавшем к церкви небольшом клочке земли, служившем ему огородом. Он часа два работал там утром и теперь подумал, что конечно же оставил свою книгу на деревянном стуле, около сарайчика с инструментами. Он вышел из церкви, как выходят во время бури, съежившись, щуря глаза, надеясь все сделать как можно скорее, чтобы не подставлять свое бренное тело пеклу, которое лишает рассудка. И вот тут он увидел осла и мужчину на нем, держащих путь по виа Нуова. Дон Джорджо застыл на месте и машинально перекрестился. Потом отошел укрыться от солнца за массивными церковными дверями. Самым удивительным было не то, что ему и в голову не пришло поднять тревогу или окликнуть незнакомца и узнать, кто он и что ему нужно (чужаки редко появлялись здесь, а всех жителей деревни дон Джорджо знал по имени), но то, что, вернувшись в свою келью, он об этом даже не подумал. Он лег и погрузился в сон без сновидений, в летнюю сиесту так и бывает. Он осенил себя крестом при виде этого всадника, словно чтобы прогнать видение. Дон Джорджо не узнал Лучано Маскалдзоне. Да и как он мог узнать его? Это был уже совсем другой мужчина. В его сорок лет щеки у него были впавшие, как у старика.
Лучано Маскалдзоне не спеша ехал по узким улочкам погруженной в сон деревни. «Мне потребовалось много времени для этого, но я вернулся. Я здесь. Вы спите и еще не знаете об этом. Я проезжаю мимо ваших домов. Под вашими окнами. А вы ни о чем не подозреваете. Я здесь и иду исполнить свой долг». Наконец его осел остановился. Как вкопанный. Словно старая животина все время знала, что именно сюда она должна идти, что здесь окончится ее борьба с обжигающим солнцем. Она резко остановилась перед домом Бискотти и замерла. Мужчина с необыкновенной легкостью спрыгнул на землю и поступал в дверь. «Вот я снова здесь, — подумал он. — Пятнадцати лет как не бывало». Казалось, прошла целая вечность. Лучано уже хотел постучать снова, как вдруг дверь тихо отворилась. Перед ним стояла сорокалетняя женщина. В халате. Она посмотрела на него долгим взглядом, но ничего не сказала. Ничто не отразилось и на ее лице. Ни страх, ни радость, ни удивление. Она смотрела в его глаза, словно стараясь оценить, что сейчас произойдет. Лучано стоял замерев. Казалось, он ждал от женщины какого-то знака, какого-то жеста, ну хотя бы чтоб она просто нахмурила брови. Он ждал. Он ждал, он весь был в напряжении. «Если она захочет закрыть дверь, — подумал он, — если она сделает хоть шаг назад, я брошусь за ней, я вышибу дверь и возьму ее силой». Он пожирал ее взглядом, стараясь уловить малейший знак, который разорвал бы молчание. «Она еще более красивая, чем я представлял себе. Я не даром отдам сегодня свою жизнь». Под халатом он угадывал ее тело, и в нем росло желание обладать им. Она молчала. Она давала прошлому добраться до ее памяти. Она узнала мужчину, что стоял перед ней. Его появление здесь, на пороге ее дома, было загадкой, которую она даже не пыталась разгадать. Она просто позволяла прошлому снова захватить ее. Лучано Маскалдзоне. Это, конечно, он. Через пятнадцать лет. Она смотрела на него без ненависти и без любви. Она смотрела на него, словно читая в его глазах свою судьбу. Она уже принадлежала ему. Без борьбы. Она ему принадлежала. Потому что через пятнадцать лет он вернулся и постучал в ее дверь, и, что бы он ни попросил у нее, она ему не откажет. Она согласится, здесь, на пороге своего дома, она согласится на все.
Чтобы нарушить молчаливую неподвижность, которая нависала над ними, она отвела руку. Этого простого жеста было достаточно для того, чтобы вывести Лучано из оцепенения. Теперь он читал на ее лице, что она здесь, с ним, что она не боится, что он может делать с ней все, что пожелает.
Пропыленный, весь в грязи, мужчина вошел в дом Бискотти в час, когда ящерицы мечтают стать рыбами и камни не смогут упрекнуть их в этом.
Лучано вошел в дом Бискотти. Это будет стоить ему жизни. Он знал об этом. Он знал, что, когда выйдет из этого дома, люди снова появятся на улицах, снова начнется жизнь со своими законами и своими битвами, придет час расплаты. Он был уверен, что они его узнают. Что они его убьют. Но он вернулся сюда, в эту деревню, вошел в этот дом — ради этого можно было умереть. Он все продумал. Он выбрал для возвращения этот гнетущий пеклом час, когда даже кошки от солнца слепнут, потому что знал: если бы улицы не были пустынны, он не добрался бы даже до площади. Он знал все это, и уверенность в грядущей смерти не заставила его дрожать от страха. Он вошел в дом.
Его глазам потребовалось время, чтобы привыкнуть к полумраку. Она шла впереди, он видел ее спину. Он следовал за ней по коридору, которому, казалось, не будет конца. Потом они вошли в маленькую спальню. Не было слышно ни единого звука. Прохлада стен показалась ему лаской. Он обнял женщину. Она молчала. Он ее раздел. Когда он увидел ее стоящей перед ним обнаженной, он не удержался и прошептал:
— Филомена…
Она вздрогнула всем телом. Он не обратил на это внимания. Он был наверху блаженства. Он делал то, что поклялся себе сделать. Он переживал то, что тысячу раз воображал себе. Пятнадцать лет в тюрьме он только об этом и думал. Он всегда верил, что, когда он разденет эту женщину, наслаждение еще большее, чем наслаждение тела, охватит его. Наслаждение местью. Но он ошибся. Здесь не было мести. Здесь были две тяжелые груди, которые он сжимал в своих ладонях. Здесь был аромат женщины, одуряющий, горячий аромат, который обволакивал его. Он столько мечтал об этой минуте, он погрузился в нее, он затерялся в ней, забыв обо всем мире, забыв о солнце, забыв о мести и черном взгляде деревни.