Солнце клана Скорта
Шрифт:
Рокко вернулся домой. Все в доме уже поднялись после сна. Он не сказал ни единого слова. Лишь провел рукой по голове дочери Кармелы, которая очень удивилась этой нежности, ведь такого никогда не случалось, и потому внимательно посмотрела на него широко раскрытыми глазами. И он ушел. Он больше не поднялся с постели. Не хотел, чтобы позвали доктора. Когда Немая, видя, что приближается его смерть, хотела послать за кюре, он жестом остановил ее и сказал:
— Дай дону Джорджо поспать. У него была трудная ночь.
Но все же он согласился, чтобы жена позвала двух старушек помочь ей дежурить около него. Вот они и разнесли новость:
— Рокко Скорта в агонии. Рокко Скорта умирает.
Деревня не верила. Все вспоминали, что еще накануне видели его элегантным, непринужденным и здоровым. Как могла смерть проникнуть в его такое живое тело?
Слух распространился повсюду. Жители Монтепуччио, движимые любопытством, в конце концов поднялись к владениям Рокко. Хотели все разузнать. Толпа любопытных толпилась вокруг дома. Через некоторое время самые смелые вошли в дом. За ними сразу же последовали все остальные. Толпа ротозеев ворвалась в дом, и нельзя было сказать, для того ли, чтобы выказать знак уважения умирающему или же, наоборот,
Когда Рокко увидел толпу ротозеев, он приподнялся на постели. Собрал последние силы. Лицо у него было бледное, тело иссохшее. Он смотрел на толпу, стоящую перед ним. В его глазах можно было прочесть гнев. Никто не осмелился шевельнуться. И тогда умирающий заговорил:
— Я ухожу в могилу. Длинный список моих преступлений тянется за мной по пятам. Я — Рокко Скорта Маскалдзоне. Я гордо улыбаюсь. Вы ждете от меня раскаяния. Вы ждете, что я упаду на колени и буду просить об искуплении. Что я буду умолять Господа о милосердии и просить прощения у всех, кого обидел. Мне плевать на это. Милосердие Бога — это водичка, которой подлецы омывают свои лица. Я ни о чем не прошу. Я знаю, что совершил. Я знаю, о чем вы думаете. Вы ходите в ваши церкви. Вы видите фрески с изображением преисподней, которые созданы для ваших легковерных умов. Маленькие бесы топчут ногами души грешников. Рогатые чудовища с раздвоенными копытами на козлиных ногах с ликованием разрубают на части тела казнимых. Они их секут. Они их кусают. Они выламывают им руки и ноги, как будто это куклы. Осужденные на муки умоляют о пощаде со слезами, словно они женщины. Но дьяволы со звериными глазами не знают жалости. И вам эти картины доставляют удовольствие. Потому что так и должно быть. Это вам нравится, потому что вы считаете кару справедливой. Я ухожу в могилу, и вы уже видите меня в этой пропасти бесконечных воплей и пыток. Рокко скоро понесет наказание, как изображено на стенах наших церквей, говорите вы себе. И это на веки вечные. Но я, однако, не дрожу от страха. Я улыбаюсь все той же улыбкой, которая так леденила вас в то время, когда я жил. Меня не пугают ваши фрески. Черти никогда не преследовали меня по ночам. Я грешил. Я убивал и насиловал. Кто остановил мою руку? Кто отправил меня в небытие, чтобы освободить от меня землю? Никто. Облака продолжали плыть по небу. Стояли прекрасные дни, в то время как мои руки были обагрены кровью. Ясные дни, которые казались соглашением между миром и Господом. Какое соглашение возможно в мире, в котором я живу? Нет, небо пусто, и я могу умирать с улыбкой. Я чудовище о пяти лапах. У меня глаза гиены и руки убийцы. Я отстранял Бога повсюду, где появлялся. Он держался в стороне, когда видел меня, как, прижимая к себе детей, это делали вы на улицах Монтепуччио. Сегодня идет дождь, и я покидаю этот мир, не оглядываясь. Я пил. Я наслаждался жизнью. Я маялся в тишине церкви. Я с жадностью заграбастывал все, что мог взять. Теперь должен наступить праздник. Небеса должны бы разверзнуться и призвать архангелов, чтобы они громогласно возвестили своими трубами радостную весть о моей смерти. Но ничего этого нет. Идет дождь. Можно подумать, что Бог грустит, видя, что я умираю. Вздор. Я прожил долго потому, что мир такой же, как и я. Все — сплошной хаос. Я человек. Я ни на что не уповаю. Я пожинаю то, что могу. Рокко Скорта Маскалдзоне. А вы, которые презираете меня, вы, которые желаете мне самых страшных мук, в конце концов будете произносить мое имя с восхищением. Деньги, которые я скопил, во многом послужат этому. Потому что, если вы и кричите о моих преступлениях, вы не можете подавить в себе извечное почтение к человеку, у которого есть золото. Да. У меня оно есть. Больше, чем у любого из вас. У меня оно есть. И я ничего не оставляю по завещанию. Я ухожу со своими ножами и своим смехом насильника. Я делал то, что хотел. Всю свою жизнь. Я — Рокко Скорта Маскалдзоне. Радуйтесь, я умираю.
Сказав эти последние слова, он откинулся на подушки. Силы оставили его. Он умер с открытыми глазами. Среди молчания ошеломленных жителей Монтепуччио. Он не захрипел. Не застонал. Он умер, и в глазах его читалось удовлетворение.
На следующий день состоялись похороны. Вот тогда жители Монтепуччио пережили самое большое потрясение. С холма, где находилась ферма семьи Скорта, донеслась щемящая душу музыка, сопровождавшая похоронную процессию, и жители деревни вскоре увидели длинный траурный кортеж, во главе которого шел, размахивая серебряным кадилом и наполняя улицы стойким церковным запахом, старый отец Дзампанелли. Гроб несли шестеро мужчин. Десять других несли, как в храмовый праздник, изваяние святого Элии. Музыканты играли самую печальную музыку, какую только знали в этих краях, люди медленно двигались в такт мелодии. В Монтепуччио так никогда никого не хоронили. Процессия вышла на корсо, остановилась на центральной площади, потом прошла по узким улочкам деревни, которые отходили от нее. Затем вернулась на площадь, снова остановилась, вышла на корсо и вошла в церковь. А после короткой церемонии, во время которой кюре объявил, что Рокко Скорта Маскалдзоне отдал в дар Церкви все свое богатство, — пораженные люди загомонили, переговариваясь, — кортеж снова двинулся под душераздирающие звуки труб. Церковные колокола звонили в такт жалобной мелодии оркестра. Вся деревня собралась тут. И у всех в мыслях крутилось одно и то же: неужели и правда речь идет о всех его богатствах? Сколько же это? Что сделает с его даром кюре? Что станется с Немой? И с тремя их детьми? Они вглядывались в лицо несчастной женщины, пытаясь разгадать, знает ли она о последней воле мужа, но ничего не могли прочесть в усталых чертах вдовы. Вся деревня собралась тут, и Рокко усмехнулся в своей могиле. Он положил на это всю свою жизнь, но добился того, о чем всегда мечтал: заставить Монтепуччио преклониться перед ним. Держать деревню в своих руках. С помощью денег, потому что деньги — единственное средство для достижения этого. И когда наконец эти мужланы окружили его, когда они даже начали любить его, называя «дон Рокко», когда они стали уважать его богатство и целовать ему руки, он все с хохотом уничтожил. Именно так он и желал. Да, Рокко усмехнулся в своей могиле, уже не заботясь о том, что оставляет после себя.
Для жителей Монтепуччио все стало ясно. Рокко Скорта решил изменить проклятие, которое довлело над его
Трое детей, прижавшись друг к другу, стояли у могилы отца. Раффаэле тоже был с ними, он держал за руку Кармелу. Они не плакали. Никто из них не почувствовал настоящего горя из-за смерти отца. Нет, не от горя они стискивали зубы, а от злости. Они понимали, что лишились всего и теперь смогут рассчитывать только на свои силы. Они понимали, что несправедливая воля приговорила их к нищете, и эта воля была волей их отца. Доменико, Джузеппе и Кармела смотрели на яму в земле у своих ног, и у них было чувство, что они хоронят в ней свои жизни. На что жить завтра? На какие деньги и где, ведь даже ферма была передана в дар. Где взять силы, чтобы одолевать изо дня в день то, что их ожидает? Они жались друг к другу, с ненавистью думая о грядущих днях. Они все поняли. Они уже чувствовали все по взглядам, которые бросали на них: отныне они бедняки. Подыхающие с голоду бедняки.
Я люблю приходить сюда. Я прихожу сюда часто. Это заброшенный пустырь, на котором растет только дикая трава, качающаяся под ветром. Иногда еще можно увидеть несколько огоньков в деревне. Они едва видны. И верхушку церковной колокольни, там, внизу. А здесь пусто. Только старая деревянная мебель, уже наполовину вросшая в землю. Вот сюда я и хотела вас привести, дон Сальваторе. Вот здесь я хотела, чтобы мы сели. Вы знаете, что это за мебель? Это старая исповедальня из церкви, та, что стояла в ней во времена дона Джорджо. Ее заменил ваш предшественник. Люди, которые занимались перестановкой, вынесли ее из церкви и оставили здесь. И о ней все забыли. Она вся пришла в негодность. Роспись исчезла. Дерево попортилось. Она вросла в землю. Я часто сижу здесь. Эта мебель из моего времени.
Я не исповедуюсь, дон Сальваторе, не принимайте это за исповедь. Если я привела вас сюда, если я попросила вас сесть рядом со мной на эту старую деревянную скамью, то не для того, чтобы получить ваше благословение. Скорта не исповедуются. Мой отец был последним, кто сделал это. Не хмурьтесь, я не оскорбляю вас. Я просто дочь Рокко, и, даже если я долгие годы ненавидела его, это ничего не меняет. Во мне течет его кровь.
Я вспоминаю, как он лежал на смертном одре. Его тело лоснилось от пота. Он был бледен. Смерть уже пробралась под его кожу. Он еще смог оглядеться вокруг. Вся деревня столпилась в маленькой комнатке. Он обвел взглядом жену, детей и тех, кого он терроризировал, и с улыбкой произнес свои последние слова: «Радуйтесь, я умираю». Жители Монтепуччио наверняка обрадовались, но мы трое, стоя у его постели, посмотрели на него с недоумением. Какая радость нас ждет? Почему мы должны радоваться его смерти? Ведь эти слова в равной степени были обращены и к нам. Рокко всегда был один перед лицом всего остального мира. Мне надо было бы проклинать его за это. Не питать к нему ничего, кроме ненависти поруганных детей. Но я не смогла, дон Сальваторе. Я помнила один его жест. Перед тем как пойти умирать, он провел рукой по моим волосам. Молча. Он никогда этого не делал раньше. Он провел своей мужской рукой по моей голове, провел тихонько, и я так никогда не узнала, был ли этот жест проклятием или знаком нежности. Я так никогда не смогла ответить себе на этот вопрос. И в конце концов пришла к выводу, что он одновременно сделал и то и другое: погладил меня, как отец гладит свою дочь, и вложил в мои волосы несчастье, как это сделал бы недруг. Вот из-за этого жеста я — дочь своего отца. Он не сделал этого по отношению к моим братьям. Он отметил так только одну меня. На меня легло бремя. Я одна достойна быть дочерью своего отца. Доменико и Джузеппе родились после меня, как-то тихо. Словно никакие родители не давали им жизнь. Он сделал этот жест только по отношению ко мне. Он выбрал меня. Я горжусь этим, и если он этим проклял меня, все равно. Можете ли вы понять это?
Я — дочь Рокко, дон Сальваторе. Не ждите от меня никакой исповеди. Соглашение между кланом Скорта и Церковью расторгнуто. Я привела вас в эту исповедальню под открытым небом, потому что не хотела приходить к вам в церковь. Я не хотела говорить с опущенной головой, дрожащим голосом кающейся грешницы. А это место, где мы сейчас сидим с вами, подходит для Скорта. Дует ветер. Нас окружает ночь. Никто нас не слышит, кроме камней, от которых рикошетом отскакивают наши слова. Мы сидим на скамье, изъеденной временем. Эти покрытые лаком доски слышали столько исповедей, что почернели от горестей мира. Тысячи робких голосов прошептали здесь о своих преступлениях, признались в своих заблуждениях, рассказали о своих мерзостях. Здесь их выслушивал дон Джорджо. Здесь, когда мой отец пришел на исповедь, он слушал его, слушал до тошноты. Все сказанные здесь слова, дон Сальваторе, впитали в себя эти доски. В такие вечера, как сегодня, когда дует ветер, я слышу их, они звучат снова. Тысячи прошедших через годы виноватых признаний, унизительных слез, стыдливых исповедей возникают снова. Словно длинная туманная дымка, которой ветер наполняет холмы. Это помогает мне. Я могу говорить только здесь. На этой старой скамье. Я могу говорить только здесь. Но я не исповедуюсь. Потому что не жду от вас никакого благословения. Я не стремлюсь получить отпущение грехов. Они здесь, во мне. Я унесу их с собой в могилу. Но я хочу все высказать. А потом уйду в небытие. Может быть, в ветре, в летнем вечере, останется мой запах. Запах одной жизни, которая смешается с ароматом камней и диких трав.
Глава третья
ВОЗВРАЩЕНИЕ ГОРЕМЫК
— Подождите! — вопил Джузеппе. — Подождите!
Доменико и Кармела остановились, обернулись и посмотрели на брата, который в нескольких метрах от них прыгал на одной ноге.
— Что случилось? — спросил Доменико.
— У меня камешек попал в башмак.
Он сел на обочину и начал развязывать шнурки.
— Уже по меньшей мере два часа он мучает меня, — добавил он.
— Два часа?