Солнце мертвых (сборник)
Шрифт:
Вскочил я – полна квартира дыма, лампы не видать. В жильцовскую комнату кинулся, а там Колюшка мечется.
– Лампу, – говорит, – оправлял и спичку в угол бросил, на бумаги. Я в печку сгреб, а трубу забыл открыть.
И вдруг звонок. Колюшка отпирать кинулся, пошептался с кем-то в темноте, схватил пальто и – марш.
Что такое? Не пойму ничего, как представление какое весь день. А Луша мне все свое:
– Что-то они это путают, сдается мне… Может, она с тем-то разошлась, а для отводу с квартиры перебралась…
Плетет неведомо
– Что, – говорю, – у тебя за маскарад?
Васиков будто приходил на вечер звать, но он только его проводил и отказался. И такая меня тоска забрала, согнал я всех своих и Наташку из темноты вытащил.
– Что вы, – говорю, – как чумовые какие по норам сидите?
Послал за орехами, сели в короли играть, силой заставил, а то уныние. Только и радостного, что бумаги прибыль дали. Нарочно Наташку в короли провел – нет! Надутые все и взятки пропускают. А Луша Колюшку пытать про жиличку:
– Без жилички своей скучаешь?.. Что смотришь-то!
Шваркнул он карты и ушел. И опять все расклеилось. И ужинать не стал. А как стал я спать ложиться, подходит и говорит:
– Вы, пожалуйста, никому не сказывайте, что я жильцовское имущество возил.
– Почему такое – не говорить?
– А потому, что сейчас очень полиция следит и не дозволяет распространять хорошие сочинения… Могут быть неприятности… И вообще лучше ничего не говорите.
– Да кому мне говорить-то? Очень кому нужно!
– Ну это другое дело… А я вас предупреждаю.
Так меня запутал, что ничего я не понял. А вскорости и Черепахин заявляется с катка. Очень бледный и сильно покачнулся. Да еще бутылку несет.
– Прощайте, – говорит, – ласковые взоры!
Стал спрашивать, что такое, – оказывается, околоточный на катке сказал, что завтра мобилизация его сроку и ночью призовут. В типографии уж печатают оповещание.
– И позвольте, – говорит, – мне напоследок выпить за ваше здоровье и набраться духу…
– Ну, набирайтесь, – говорю, – но чтобы только смирно…
Выпил и я с ним рюмку, а он так и спешит. И вскорости так себя направил, что стали у него глаза в разные стороны смотреть и кровью налились. И вдруг разворачивает бумажку и показывает:
– Вот и освобождение от всего… Освободительный порошок! Если в водке, то очень скоро подействует…
Трахнул я по бумажке, и весь его порошок – фук! И говорю:
– Вы с ума сходите! Помимо вас нам неприятность… То Кривой от нас удавился, теперь вы ознаменуете! Да что мы, ироды какие, что ли?
И принялся он плакать.
– Все, – говорит, – пропало теперь, Яков Софроныч… Что вы со мной сделали!
– Да с чего вы, с чего? – спрашиваю. – Еще молодой человек, сильный…
А он взял себя за голову и качается…
– Нет душе моей покою, и опротивела мне жизнь… Хоть бы убить кого! Хоть бы раздробить мне что!
Схватил трубу свою, но я вырвал.
– Не скандальте, прошу вас! – говорю. – Наталья Яковлевна спит…
Хоть этим его унять. Притих.
– Да, –
– Жизнь, – говорю, – от Господа нам дана, и надо ее прожить…
– Наплевать мне на жизнь! Что я от нее видел? Был я на хрустальном заводе… Папаша мой всю грудь себе отдул на бутылках, матери не знал… Катюшка… от жизни отравилась… А меня на музыку… Сволочь, сукин сын! Зачем он меня на музыку распустил? Подлец!
Стал я его успокаивать. Ничего не действует.
– Грамоте не выучили, а у меня в башке каша… Я, может, знаменитым человеком стал бы, очень во мне сил много!.. А меня вот на это дерьмо пустили. – Это он про трубу-то. – Хозяин, – выругался он очень неприлично, – сирот мальчишек согнал. Я, – говорит, – им всем кусок хлеба дам и учрежду оркестр духовой… За каждую ноту драли! В Питер возил нас, генералам хвастал… Вот, говорит, что я из дураков сделал… Все с куском хлеба… А? Идите и играйте на воздухе и помните заботы!.. А! Старый черт! А у самого сто двадцать миллионов!.. Дедки моего нет… Застегали на каторге… Он им головы рвал напрочь…
Зубами заскрипел и глаза вытаращил. Стал я его уговаривать – ничего.
– А теперь… в мобилизацию… защищать отечество… Какое отечество? – И опять в трубу ногой…
И потом все на голову жаловался. Простился я с ним и Богом его постращал, чтобы и не думал. И пошел спать… И вот тут началось все…
XV
Надо полагать, что третий час шел… Звонок. Луша меня разбудила.
– Звонок к нам, Яков Софроныч…
И сам я услыхал: резко так. А у нас простой колокольчик был – дребезжалка. Что такое? Подбежал, в чем был, к двери. И Колюшка вскочил, брюки натягивает. И Черепахин выбежал, бубнит:
– За мной… на мобилизацию…
– Кто такой? – спрашиваю.
– Отпирайте! Телеграмма! – так решительно.
Открыл, а там целая толпа. Полиция… Вошли, и враз с черного ходу стук, и один из них сам кинулся открывать. И оттуда вошли. Один чиновник с кокардой, пристав наш еще, околоточный, и еще двое в пальто, и еще дворник.
– Вы хозяин? – чиновник меня спросил.
Сказал я, а у меня зубы – ту-ту-ту. И ничего сообразить не могу. Стали у дверей, пристав у стола уселся, лампу приказали засветить.
– Я должен произвести у вас обыск… Где ваши жильцы? – Это все тот, который был в кокарде, а пристав только у стола сидел и пальцами барабанил.
– Жильцы, – говорю, – уехали сегодня…
– Как так уехали? Куда? – И на пристава посмотрел.
А пристав ему:
– Удивительно…
А уж другие по квартире рассыпались, и Луша, слышу, кричит:
– Уйдите, безобразники! У меня дочь раздета…
– Потрудитесь одеться… Где комната жильцов?
А тут Черепахин увидал, что не за ним, стоит с папиросой и цепляется, чтобы себя показать: