Солнце отца
Шрифт:
Больше грации и силы, чем у других, мужчин или женщин — слова, которые люди говорили об Оке Бога.
Зная, что ее мать не ждет и не примет благодарности за оценку, которую считает только констатацией факта, Сольвейг подавила желание поблагодарить ее. Вместо этого она кивнула, и сама констатировала другой факт:
— Я стремлюсь только к тому, чтобы быть достойной стоять рядом с тобой на поле боя.
— Я бы не позволила тебе выйти на поле боя, если бы это было не так, Сольвейг. Ты всегда была достойна этого. Теперь ты тоже стала великой, — она сжала руку Сольвейг. — Иди к целителю.
Она пошла прочь. Сольвейг
— Мама!
Ее мать повернулась, приподняв бровь над своим легендарным глазом.
— Я люблю тебя, — сказала Сольвейг, внезапно отчаянно захотев сказать это. Хотя это чувство никогда не подвергалось сомнению, прошло слишком много времени с тех пор, как она это говорила.
— И я люблю тебя. Мое дитя с сердцем таким же ярким и горячим, как солнце. — Улыбка озарила лицо Бренны, когда она указала на другой конец лагеря. — Целитель. Сейчас же.
— оОо~
— У тебя будет хороший шрам. Конечно, не такой хороший, как у меня, но неплохой. — Магни прижался губами к виску Сольвейг, как раз у самого края чувствительного места.
— Да, да, — поддразнила она. — Твой шрам очень впечатляет.
След, оставленный стрелой на его щеке, уже давно полностью зажил. Швы на его лице были наложены не так тщательно, как на ее, поэтому шрам Магни немного оттягивал его щеку и скашивал улыбку в одну сторону.
Сольвейг находила это очаровательным. Даже соблазнительным — и еще ей нравилось, что он им гордится.
Взглянув на свое отражение в бочке с водой, она обнаружила аккуратный ряд крошечных стежков. Возможно, у нее вообще не останется шрама. Но это Магни был одержим шрамами — ну, Магни и большинство мужчин, которых она знала.
Самой Сольвейг не нужно было быть отмеченной, чтобы помнить свои бои. Она гордилась ударами, от которых уклонялась, а не теми, что попадали в цель.
Она взяла Магни за руку и вернула свое внимание к братьям, которые как раз тренировались в паре. Хокон был агрессивен с Агнаром всякий раз, постоянно оттесняя своего младшего брата назад, размахивая мечом так, словно хотел на самом деле ранить его, хоть и наносил удары плоской стороной, как их опытные воины. Он сказал, что делает это, чтобы отточить рефлексы Агнара, но даже их мать не была так строга в методах обучения. Сольвейг наблюдала; она не совсем верила, что Хокон нападает не всерьез — не совсем верила, что он не собирается ранить брата, хотя и не могла сказать, почему.
И прямо сейчас, пока она была сосредоточена на столкновении щитов и мечей — у Хокона тяжелая, мощная сталь воина, у Агнара поменьше, более хрупкое железо новичка, — появилась их мать. Взмахнув клинком, она блокировала следующий удар Хокона.
Она вклинилась между ними, атаковав Хокона, отбросив его назад, заставляя поднять щит, чтобы блокировать ее удары. Затем их мать повернулась к Агнару, и Сольвейг увидела, что она что-то ему объясняет, но слов не расслышала.
Когда их мать встала позади Агнара и жестом попросила Хокона атаковать, Сольвейг почувствовала, как ее захлестывает прилив чувств. Она вспомнила далекий день в Карлсе, когда тренировалась с матерью. Тренировалась, терпела неудачу и чувствовала себя неудачницей. Она помнила, как ее отец встал позади нее, как только что сделала ее мать для
Что, в некотором смысле, так и было.
В тот день отец обнял ее, прижал к себе и заставил ее тело двигаться так, как оно было должно. В ярком воспоминании Сольвейг все еще ощущала это всепоглощающее чувство: ощущала, каково это — оказаться между двумя любящими друг друга людьми, двигающимися вместе. Никогда в своей жизни она не чувствовала себя более связанной со своей семьей, своим миром или самой собой, чем в тот день.
Ее мать не обнимала Агнара так крепко, как ее отец обнимал Сольвейг в тот давний день, и сражалась она с другим сыном, а не с мужем, так что эффект, произведенный на Сольвейг сейчас, был не совсем таким же. Но воспоминание всплыло в памяти, и сердце сжалось от любви к своей семье. Она не была лишена дома. Она никогда не была лишена дома. Она всегда принадлежала этому месту. Она всегда была частью людей, которые создали ее.
Она всегда была достойна.
— Сольвейг? — позвал Магни, и в его голосе послышалось беспокойство.
Она вытерла новую мокрую полоску на щеке и покачала головой.
— Все хорошо. — Переключив внимание с семьи своего детства на семью своей взрослой жизни, она повернулась лицом к Магни. — У меня все очень хорошо. Я дома. Я люблю тебя, Магни Леифссон.
Его лицо просияло, и яркая улыбка скривила одну сторону его лица.
— И я тебя, Сольвейг.
— Сольвейг Валисдоттир, — поправила она. И поцеловала его.
— оОо~
Через Карлсу и через Халсгроф они продвигались по суше, прорывая все линии обороны. Только в городе Халсгрофа произошло что-то похожее на битву. Вечером лидеры пришли к выводу о том, что настоящая война будет ждать их в Гетланде, и долго обсуждали, как сохранить город в целости, а жизни жителей — в безопасности, когда битва развернется в его сердце.
В дополнение к меркурианским боевым лошадям, с которыми они припрыли, они собрали табун местных. Благодарные жители, обрадованные возвращением Вали Грозового Волка, Бренны Ока Бога и Леифа Олавссона с сильной армией за спиной, жертвовали все, что могло пригодиться, включая лошадей. Леиф и отец Сольвейг платили им золотом, несмотря на отказ многих принимать плату.
Сольвейг въехала на территорию Дофрара, родового владения Толлака Финнссона, сопровождаемая Магни и Хоконом. Ее родители, Леиф и Астрид ехали рядом. Леофрик скакал рядом с Магни, сразу за своей женой. Сольвейг это нравилось; в Меркурии было ясно, что мужчины опережают женщин практически во всем. Даже такая королева-воительница, как Астрид, не смогла сделать женщин полностью равноправными. Но здесь, в ее мире, ее муж, король другого мира, ехал позади своей жены и полагался на ее знания стратега.
Через час после въезда в Дофрар Сольвейг почувствовала перемену в атмосфере. Дофрар всегда был беднее других владений, и с тех пор, как Толлак занял кресло ярла, владение было брошено на произвол судьбы. Здесь всегда было немного по-другому, нежели в соседних владениях. Но сейчас здесь было устрашающе пусто и тихо. Даже в безветрии теплого летнего утра, пасмурного, но не мрачного, тяжелая тишина действовала на нервы. Ни рева домашнего скота, ни дикой природы, ни пения птиц.
— Как будто этот мир умер, — пробормотал Хокон.