Солнце отца
Шрифт:
Она всегда убегала в лес.
— оОо~
Магни сидел один у костра. Ночь была глубокой, и большая часть лагеря спала, за исключением воинов, стоявших на страже или патрулировавших местность. Прошло несколько часов, а Сольвейг все еще не вернулась. Как и Хокон. Он не хотел, не мог успокоиться, пока она не вернется в целости и сохранности.
Итак, он сидел один у костра, обнажив меч, и ждал ее.
В лагере стало тихо задолго до того, как люди погрузились в сон. Их победа досталась дорогой ценой, но ни одна смерть не была такой тяжелой, как смерть тех двоих, чьи
Весь лагерь оплакивал потерю своих героев. И все же в тот вечер Магни услышал историю битвы, рассказанную у костра. О жертве Ока Бога ради своего сына. О диком горе Грозового Волка и потусторонней силе его последней битвы, в которой он сразил сотню врагов, прежде чем копье пронзило его и без того разбитое сердце.
И о Сольвейг, их дочери, стоящей на горе трупов, отбивающейся от целого войска, чтобы защитить своего отца, пока он прощается с ее матерью.
Говорили, что она сражалась с такой силой и храбростью, с таким пламенным сердцем, что боги заметили это, и сама Сунна разорвала облака, осветив поле битвы своим светом, чтобы весь Асгард смог увидеть это сражение.
Сольвейг Солнечное Сердце. Это имя привлекло всеобщее внимание в момент, когда было произнесено впервые, и теперь передавалось из уст в уста по всему лагерю.
Рассказывали и о Магни, и говорили, что настоящая любовь Сольвейг сражалась на ее стороне, но все же история была о ней, а не о нем. И это было так, как и должно было быть. Он был там, рядом с ней, и всегда будет, но в этой истории ему не было места. Его история напишется позже, и Магни не торопил судьбу.
И вот так, убежав в свое лесное уединение, Сольвейг стала легендой, быть которой всегда хотела. Воины, которые видели, как сражалась Сольвейг, рассказали об этом тем, кто этого не видел; и вот уже любой мужчина или женщина, участвовавшие в битве, рассказывали историю о смерти Бренны и Вали так, как будто в тот момент он или она были прямо рядом с ними. Это была алхимия историй: факты, надежды и мечты, смешанные воедино, чтобы создать правду.
Погруженный в эти мысли, Магни почти не услышал приближающихся в темноте шагов. Он вскочил, сжимая в руке меч. Но в мерцающем свете костра перед ним предстало лицо Сольвейг.
Он со вздохом облегчения вложил меч в ножны.
— С тобой все хорошо. Слава богам.
Она просто стояла и молчала. Свет был слишком тусклым, чтобы он мог разглядеть выражение ее лица, но он чувствовал исходящее от нее напряжение.
— Сольвейг?
— Я не… — слова прозвучали чуть громче, чем вздох, и голос Сольвейг был чуть выше, чем обычно. Как мольба. — Магни… я…
Ей было плохо; конечно, ей было плохо. Она была в отчаянии, и на этот раз бегство в лес не принесло ей облегчения. Она наконец-то обрела границы одиночества.
Но она не была одинока; никогда не была.
— Я здесь, Сольвейг. — Магни протянул руку, и она взяла ее, и ее рука задрожала в его ладони. Когда он притянул ее к себе, она обмякла в его объятьях.
Он обнял ее и усадил рядом с собой, и ее тело наконец расслабилось, как будто у нее закончились собственные силы. Магни прижал Сольвейг к себе так крепко,
И, наконец, она заплакала.
— оОо~
Когда величайшие из их народа отправлялись в Валгаллу, их отправляли в море на кораблях, которые потом поджигали. Тела умерших облачали в лучшие одежды, а корабль наполняли их самым ценным имуществом, вещами, которые будут наиболее полезны и ценны в следующей жизни. Женщины и девушки заполняли оставшееся место зеленью и цветами, если было подходящее время года.
Любимого раба тоже часто приносили в жертву и отправляли вместе с их хозяином, но, насколько знал Магни, Вали и Бренна не держали рабов.
Когда Сольвейг распорядилась провести ритуал, стало ясно, что отсутствие человеческих жертвоприношений будет не единственным изменением в традиции.
Большая часть их имущества была потеряна, когда Толлак захватил, а затем уничтожил Карлсу, так что у ее матери и отца не было красивой одежды, в которую можно было бы их одеть. Но Магни сомневался, что Сольвейг выбрала бы для них красивую одежду, даже если она осталась.
Она готовила их к смерти, как к битве. Она вымыла их обоих сама, одна и по очереди, заплела волосы в косы, как это было принято для боя. Затем она приказала одеть мать в кожаные одежды, а отца — оставить с обнаженной грудью и волчьей шкурой на голове и плечах, как у ульфхеднаров. Сольвейг одела Бренну в один из ее собственных нагрудников, изготовленных по образцу тех, что носила она в юности. Она подкрасила правый глаз своей матери так, как та делала это перед битвой: черное по веку, и от нее — толстые лучи ко лбу, на щеку, к виску.
Сольвейг не стала прикрывать мать кольчугой; она сказала Магни, что кольчуга не защитила ее в этой жизни, и не верится, что она сделает это в следующей.
Пока она так нежно заботилась о своих родителях, Магни, его отец, Астрид и остальные опустошили один из скейдов Карлсы и соорудили двойные носилки над центральными скамьями для гребли. Корабль сжигался только вместе с величайшими из героев; корабль был величайшим достоянием их народа, и то, что его отдавали богам, говорило об умерших лучше, чем всякие слова.
Как и накануне вечером, в лагере было тихо, пока они выполняли эту торжественную работу. Те, кто не был нужен на корабле, готовил ритуалы для своих более скромных умерших: в битве полегло три десятка воинов. Этих мертвых похоронили первыми, закопав в землю вместе с их оружием и щитами.
Когда ее родители были одеты, а корабельные носилки готовы, Сольвейг, одетая в простое льняное платье, которое, должно быть, подарила ей какая-нибудь женщина здесь, в Халсгрофе, с распущенными волосами, ниспадающими золотыми волнами по спине, вынесла меч своей матери — сверкающий и чистый — и положила его на грудь Бренны, сложив бледные, мертвые руки на рукояти.
Затем она скрестила могучие топоры своего отца на его груди. Когда и мать, и отец были готовы к ритуалу, Сольвейг подозвала Агнара. Он подошел неохотно, опустив голову и плечи, подталкиваемый настойчивыми руками Астрид. Сольвейг пыталась заставить его посмотреть на родителей и попрощаться с ними, но горе и чувство вины не давали ему поднять голову. Наконец Сольвейг отпустила мальчика, чтобы он отошел в сторону.
Он еще не был воином. Независимо от того, как сильно он хотел им стать, было ясно, что сердце Агнара еще недостаточно мужественно, чтобы сражаться.