Солнце сияло
Шрифт:
— Саня, вы удивительно заводной! — всплывает во мне голос моей партнерши по танго с прививкой вальса.
— Да, Изольда Оттовна, не без того, — отвечаю я.
— Не знаю, хорошо это или не очень.
— Это хорошо, но не очень.
Смех моей партнерши свидетельствует о том, что моя находчивость доставляет ей удовольствие.
— Правильно, я слышала, Ярослав Витальич сказал вам: чувствую быстрый журналистский ум.
— Да я и без журналистики ничего себе, не слишком глуп. — Теперь моя интонация — самоирония; надеюсь,
Моя партнерша смеется снова.
— Нет, вы, думаю, потому и стали журналистом, что у вас такой ум.
— Журналистика — это не предел моих мечтаний, Изольда Оттовна, — говорю я.
— Интересно. А где же предел? Вернее, что?
— Знать бы, Изольда Оттовна! Полцарства за то, чтоб знать! Как за того коня.
— А у вас есть полцарства?
— Нет. Но степень желания. Равна полцарству.
Далее я снова обнаруживаю себя с Ирой. Мы с ней опять танцуем, но сейчас это уже не танец, а неприкрытое обжимание под музыку на глазах у всех остальных: мы топчемся посередине комнаты, вплавляясь друг в друга, и чего нам обоим хочется сейчас по-настоящему — это содрать друг с друга одежду и вплавить себя в другого без нее.
— Спасибо тебе за маму, — заменой этого невозможного, к великому моему сожалению, действа говорит Ира. — Она так довольна! Обожает танцевать. А папу не заставишь с кресла подняться. Потанцуй с ней еще.
И я танцую с хозяйкой дома еще; танцую с Ирой и с ней, — обходя своим вниманием лишь Ларису. Я избегаю даже смотреть на Ирину сестру.
— Тихо! Молчание! — Ларисин крик в очередной конферанс ведущих перекрыл и их голоса, звучащие из динамиков, и все звуки комнаты. — Они подводку к ней делают!
— Молчим! — с валунной тяжестью в голосе вскинул руки из кресла Фамусов, и в комнате тотчас послушно установилось молчание — словно висевшую в воздухе материю голосов отхватило острым ножом. Слово его здесь было законом.
Я, понятное дело, тоже принял его приказ к неукоснительному исполнению. И с замкнутым на замок ртом вернулся к столу на свое место. Перед глазами у меня оказалась моя наполненная чьей-то заботливой рукой до краев рюмка. Я взял ее и, отправив в себя половину ртутного шара, вторую половину поставил обратно на стол.
Одно из моих достоинств, которым я горжусь, состоит в том, что я умею пить. Уметь пить в моем понимании — это держать себя в состоянии, которого хотелось достичь, ровно в том, какое себе заказывал. Для этого, достигнув его, нужно время от времени добавлять внутрь точно ту толику топлива, которая необходима для поддержания равновесного положения. Конечно, с размерами толики можно и промахнуться, но уж это как повезет. Везенье бывает нужно в любом деле.
— Ну вот, что я говорила! — вскричала Лариса.
Она была права: ведущие объявили ту самую певицу, которую она хотела послушать и о которой последнее время не говорил только утюг.
Певица была дорогая — ее цена так и била в глаза с первых тактов вступления оркестра. Только на аранжировку денег было потрачено — держи и помни. Платье на певице блестело и переливалось в игре света золотыми и серебряными нитями, уже одним видом крича о своей стоимости, и материи на него ушло — тоже без скупости. Советская скромная бедность еще держала позиции, еще не сдала их, и такая откровенная, нестесняющаяся денежность даже не впечатляла, а оглушала. Голос у мотылька был не бог весть, но поставлен — дай бог, она выжимала из него все, что заложила природа, уж сюда-то денег было вбухано немерено — это точно.
Песня закончилась, и Лариса, державшая в руке пульт, выбросив его перед собой, будто шпагу, погасила звук.
— Зараза, — произнесла она в полном молчании вокруг. — Зараза, она же петь не умеет!
Это было неправдой, но лично мне должно было молчать.
— Петь не умеет, — подтвердил, однако, Арнольд. — Никакой опоры у голоса. Песни, правда, выбирать — это да. Очень выигрышные для себя песни всегда выбирает.
— А вы, Арнольд? — спросила хозяйка дома. — Лара мне говорила, вы для ее репертуара обещали написать шлягер? И может быть, даже не один?
Спустя какую-то пару лет слово «шлягер» исчезнет из лексикона, его заменит новое — «хит», — но тогда еще все говорили «шлягер».
— Я… ну конечно… пока еще нет… это нужно, чтоб озарило… Я обязательно напишу! — Казалось, Арнольд изо всех сил старался произвести на Ларисиных родителей самое благоприятное впечатление и теперь опасался, что неисполненное обещание может это впечатление испортить. — Но ведь шлягер шлягером, — нащупал он твердую почву под ногами, — а нужно, чтобы кто-то всю организационную работу вел. Продюсер — да? — так теперь это называется.
— За продюсером дело не встанет, — Фамусов дышал из кресла беспощадной валунной тяжестью. — Деньги продюсеру нужны. Какие деньги нужно вложить в раскрутку, представляете? Не прежние времена.
— Вы о себе? — с заминкой спросил Арнольд. — В смысле, как о продюсере.
— О ком же еще, — сказал Фамусов.
— Так когда, пап? — снова прорезалась Лариса. — Что, у тебя нет таких денег?
Фамусов, не ответив ей, хмыкнул.
— А вот у этого, который ее раскручивает, — Лариса кивнула в сторону молча мельтешащего сейчас цветными картинками «Филипса», — что, есть такие деньги?
— У-уу! — Валун Фамусова на мгновение обрел вполне человеческую живость движений — вскинул руки, развел их в стороны. — Зерном человек торгует, что ж ты хочешь. Это почище, чем нефтью.
— А у тебя, значит, таких нет?
— Ты знаешь, какая у папы зарплата? — торопливо, с упреком проговорила из своего кресла хозяйка дома.
— Ой, мама! — воскликнула рядом со мной Ира.
— Пап, ну когда, когда?! — Лариса произнесла это с таким нетерпением, что, казалось, даже притопнула под столом ногой.