Солнце в день морозный (Кустодиев)
Шрифт:
В те дни Репин лучился морщинками и шутил не без самодовольства: "Совет-то Государственный, а для вас советы важнее мои, негосударственные. Так?"
Действительно, работа над картиной "Заседание Государственного Совета" стала для Кустодиева второй академией.
Совет негосударственный
Каждый день — по пять часов стояние перед мольбертом. (У Репина все больше болела правая рука, и он теперь учился работать левой.)
Каждый день — «свидание» с государственными «натурщиками».
Каждый день — старание разгадать, уловить какую-то индивидуальность под непроницаемой маской.
Каждый день — изнурительный бой, где оружием служит кисть и палитра.
И так второй год подряд.
Сколько здесь мук и трудностей, столько же радости от работы.
Чтобы уравновесить и оживить композицию из десятков сидящих фигур, Репин предложил слева изобразить во весь рост графа Бобринского, а справа служащего канцелярии. В центре стоял государственный секретарь Плеве, читающий высочайший указ. Если три стоящие фигуры мысленно соединить, образуется треугольник, который дает ощущение пространства. Это прекрасно выявило перспективу. И еще существенную деталь внес Репин: решил, что служащий с перьями в руках должен идти через зал по диагонали. Это внесло легкое неуловимое движение во всю картину.
Да, Репин был Репин! Он гениально нашел композицию. Что касается портретов работы учеников, он не делал мелких подсказок помощникам. Решал, кому кого писать, определял позу, мог забраковать готовый портрет. Но не переписывал того, что делали помощники. Все три художника могли писать одно и то же лицо. Репин писал Игнатьева, Половцева, Бобринского, Витте, и Кустодиев тоже. Кого переносить на холст — решал учитель.
Глядя на подмалевок какого-нибудь кустодиевского портрета, Репин мог проходя заметить:
— Недурно-с, недурно-с. Теперь не мельчите, форму обобщайте. Поверхность нечего дробить. Не испортите — хорош будет…
Однажды великий князь попросил разрешения посмотреть картину. Репин недовольно, молча откинул занавес.
— Изумительнэ, Илья Ефимович! — воскликнул князь. — Под вашей волшебной кистью как бы из ничего рождается целый мир. Да это совсем как в Книге бытия. О, я узнаю уже многих… А как значительно лицо у этого советника, что напротив Половцева сидит, не правда ли?
— Да, — неопределенно ответил Репин, всякий раз раздражаясь при необходимости объяснять, говорить что-то возле незаконченной картины.
Работа шла трудно и нервно. Все трое уставали, и однажды Репин сказал:
Юлия Евстафьевна Кустодиева.
— А что, братцы, ежели мы забастуем? Возьмем отпуск месяца на два-три — и кто куда.
Куликов, который часто побаливал в ненастном городе, мечтал уехать к себе в родной Муром.
— В самом деле! — подхватил Кустодиев. — Как хорошо бы теперь в Семеновском пописать этюды к конкурсной картине…
У него были и особые причины радоваться отъезду из столицы. Совершенно особые. Он даже смутился под проницательным взглядом Репина.
А причины были такие.
…Это случилось давно. Или недавно? Или было всегда? В парке раздавались голоса — то ли с неба, то ли с земли.
Гори, гори ясно,Чтобы не погасло,Погляди на небоЖуравли летят!Двое молодых людей взбежали на пригорок, юноша в вышитой рубашке и темноволосая девушка в длинном платье.
В небе кричали, пролетая, птицы. Дул ветер, бежали облака. Шумели вековые липы, как проплывающие корабли, сквозь густую листву копья солнечных лучей пронзали воздух…
Снизу звали:
— Борис Михайлович! Юля!
Но молодые люди не отвечали. У них был свой разговор. И в воздухе им чудился тихий звон, подобный звукам челесты.
— Расскажите мне о себе. Я хочу знать о вас все, Юлия Евстафьевна!.. Молодой человек смотрел ей в глаза.
И Юлия Евстафьевна рассказывала, задумчиво перебирая кисти шелковой белой шали.
— В детстве я жила на казенной квартире министерства иностранных дел, это оттого, что отец мой служил там. Родители мои поляки, Прошинские. Нас было пять человек детей. И вдруг отец скоропостижно скончался. Нас с сестрой Зоей взяли сюда, в усадьбу Высоково, старушки Грек. А потом я поступила в Смольный институт, окончив, стала работать машинисткой и учиться в школе поощрения художеств. Вот и все… Остальное вы знаете, — то ли вопросом, то ли утверждением закончила она. Улыбнулась и сразу необычайно похорошела.
Знал ли он? Ведь это было их знакомство. 1900 год. Он приехал на каникулы с товарищами в Семеновское, под Кинешму, и здесь, в Высокове, увидел ее…
Борис Михайлович с удовольствием повторял забавные названия, что бытовали в тех местах: Маури-но, Яхруст, Иваньковица, Медоза… А потом были прогулки верхом, поездки на ярмарку, лес, грибы. Тишина старинной усадьбы, семейные предания старушек Грек, в гостиной огромные кресла с орлами над головой, музыка. Все это захватило его. И не покидало ощущение отъединенности от мира вдвоем с ней.
Он писал, работал. Она смотрела на него с одобрением. Он рисовал славного мужика Тимошу, что ходил с ним на охоту, ребятишек. Гурий Смирнов, Андрей Воронов, Федор Логинов… Всем по 12–14 лет. Тут и любопытствующие идеалисты, и спокойно-благородные затворники, и «молчаливые» лопухи, и настороженные увальни. Юлия радовалась его умению передавать характер.
Знакомство их было тогда непродолжительным. А потом — переписка и встречи в Петербурге. Они писали друг другу, писали нечасто, сдержанно, почти обыденно, но между строк читали то тайное, что связывало их теперь.
"…как, я думаю, теперь хорошо у Вас — серые тучи, ветер шумит по березам, и галки стаями кричат и перелетают; я их страшно люблю. Особенно хорошо теперь в Семеновском, у церкви — это такая музыка, что симфония и соната не дадут того радостного и вместе щемящего чувства. А Вы никогда не слыхали, как летят журавли осенью? Как много есть хорошего, никогда не забываемого в природе, дорогая Юлия Евстафь-евна…"
Проходили месяцы. А казалось, лишь вчера взбежали они на пригорок при звуках "Гори, гори ясно"…