Солнце восходит на западе
Шрифт:
Читателя, пожалуй, может интересовать и сама, так сказать, техническая сторона приезда в новый город в условиях войны и оккупации. Вот, приехал человек, вышел из вагона, очутился на вокзальной площади. А дальше?
Дальше не так просто. Гостиниц для приезжающих нет. Все они заняты военными. В лучшем случае можно, где-нибудь на окраине города, наткнуться на вывеску: — "постоялый двор", но надо иметь много мужества, чтобы остановиться в таком заведении. Обычно, это огромная комната, в которой на полу, вповалку, спит человек сто. Ресторанов нет, столовых тоже. Времена не туристические и если бы какой-нибудь экстравагантный путешественник, вздумал в эти дни проехаться по этим местам, то он уже с первой остановки взял бы курс назад.
Поэтому
Как создавались корреспонденты "Нового Слова" на оккупированной территории? Газета эта оказалась первым и единственным мостом, переброшенным из русского зарубежья на родину и тот процесс, как по этому мосту стали ходить люди и, обгоняя людей, летать через него мысли, является, несомненно, любопытным. А происходило это очень просто. У какого-нибудь военного переводчика, оказывался экземпляр "Нового Слова", полученный им по полевой почте. Этот экземпляр начинал переходить из рук в руки.
Ведь это была первая русская газета, которую вчерашние советские граждане держали в своих руках и читали в ней о советской власти как раз то, что они сами о ней думали. Только тот, кто прожил четверть века в условиях неслыханного полицейского режима и морального гнета, без возможности произнести хоть одно слово протеста, может оценить всю значительность этого момента. Газета зачитывалась буквально до дыр.
А затем, прочитавшие газету, естественно и сами начинали писать для нее. Каждый подсоветский человек мог много рассказать о пережитом. В результате — сотни писем со статьями и корреспонденциями стали прибывать в редакцию и по их качеству отсеивались постоянные сотрудники и корреспонденты из разных городов оккупированных областей. К концу первого года войны, редко появлялись на страницах газеты статьи сотрудников из числа старых эмигрантов. Почти вся газета заполнялась уже материалом, присланным с родины, бывшими советскими гражданами. Они принесли газете много живого свидетельского материала и не академической, а подлинной, жизненной ненависти к марксистским растлителям человеческого духа. Они много рассказали своим зарубежным соотечественникам о страшном, удушающем застенке, в котором они провели четверть века в тяжелых кандалах коммунистической диктатуры. Надо надеяться, что в свое время они смогут рассказать об этом всему миру. Последнему было бы, во всяком случае, очень полезно выслушать хотя бы малую часть этой страшной правды. По крайней мере тем представителям его, которые все еще склонны считать большевизм не чумой, а чем-то вроде легкого насморка.
В Днепропетровске, как и в других городах, я прямо с вокзала отправляюсь в дом нашего корреспондента, чтобы познакомиться с ним и попросить убежища. И попадаю там в милую приветливую русскую семью, где с меня начинают смывать дорожную грязь, кормить, укладывать спать и варить какое-то снадобье от подхваченной в дороге простуды.
Описывать внешний вид Днепропетровска — не стоит. Это было бы повторением уже сказанного о Пскове и Киеве. Это такой же "бывший город", как и его уже описанные мною, собратья. Те же унылые ряды обшарпанных, измызганных домов, та же нищета на улицах, те же несколько безрадостных неоштукатуренных домов, которыми скудно одарила этот город социалистическая стройка.
Впрочем, здесь я встретил и новую, невиданную еще мною подробность архитектурного полета мысли. Вот — "дом красных командиров". По всему переднему фасаду его торчат бетонные площадки. Это должны были быть балконы. На этих балконах, по-видимому, красные командирши должны были угощать чаем своих гостей. Однако, несомненно, что даже в том случае, если бы этот дом принадлежал не красным командирам, а красным акробатам, то и последние не рискнули бы устроить тут чаепитие.
В Днепропетровске, как и в Киеве, на многих лавках, магазинах и учреждениях сохранились старые советские вывески. От них веет жуткой марксистской мертвечиной и апокалипсической тоской. "Главукркнигторг" — значится на оставшихся книжных магазинах. Читая эдакое словесное хитросплетение даже профессор словесности может показаться безграмотным. Ибо, читать его можно только по слогам. "Трестхарчпром" — это, по-видимому, имеет какое то отношение к гастрономии, но слово это определенно отбивает всякий аппетит. "Главукрмолоко" — совершенно ясно, что это молочная. Однако, вместо полновесных и вкусных слов: свежее и парное молоко, сливки, простокваша, сметана — скучные партийные людишки привесили к доброму коровьему молоку этот самый — "главукр". Когда я читаю эту надпись, то мне почему-то кажется, что это молоко с "главукром" в придачу, должно быть обязательно прокисшее, с мухами и посыпанное укропом.
Впрочем, это еще не самые показательные образцы. На окраине Днепропетровска я видел какое-то заведение с заколоченными дверями, над которым красовалась вывеска: — "Облплодовощзаготзасолконтора". Это слово удалось расшифровать лишь после долгих и упорных раздумий.
Многие предприятия сохранили прилагательные к своим названиям. Все эти прилагательные одинаковы — "красный". "Красный текстильщик", "красный ткач", "красный металлист". Красный, красный, красный… Здесь был даже "Банно-прачечный комбинат "Красная Синька". Я этой надписи уже не застал, но охотно верю, что в марксистском государстве даже синька может быть — красной.
Однако, одними прилагательными дело не обходится. Вожди пролетариата честолюбивы, как местечковые фармацевты. Все эти предприятия, кроме того, что они — красные, носят еще имя и кого-нибудь из партийных честолюбцев.
Причем, при распределении сановных имен различным комбинатам, заводам и артелям, партийная канцелярия строго следит за соблюдением соответственного ранжира: — чем крупнее предприятие, тем более громкое имя оно должно носить и чем предприятие меньше, тем мельче имя его партийного шефа… Совсем маленькие артели и мастерские носят имена, какой-то партийной шушеры, часто неизвестной даже заведующим этими мастерскими.
Именно, так при дворах московских царей рассаживались за столами приглашенные во дворец гости. Бояре познатнее — Рюриковичи, Гедеминовичи — поближе к царю, менее знатные — подальше и так до самого края стола, где пугливо ютилась боярская мелкота, имен которой часто не знал и сам высокий хозяин. Вот по этому старинному закону местничества или согласно русской поговорке — "всяк сверчок, знай свой шесток", распределяет партийная канцелярия эти своеобразные шефства. "Металлургический комбинат имени Сталина", "Тракторный завод имени Молотова", "Кондитерская фабрика имени Микояна", "Швейно-пошивочная мастерская имени Щербакова", "Библиотека имени… Буденного".
Это последнее взято мною, отнюдь, не с целью иронии. Библиотека имени полуграмотного советского маршала существовала в Бирзуле. Вероятно, культурные очаги с подобным шефством существовали и в других городах.
В Советском Союзе все предприятия носят какие-нибудь коммунистические имена. Если бы в социалистическом государстве существовали официальные публичные дома, то, пожалуй, и они имели бы какое-нибудь соответствующее шефство. "Публичный дом им. Крупской". Или — "Публичный дом имени Долорес Ибарури". Совсем не плохо. Во всяком случае, много лучше, чем "библиотека Буденного"…