Солнцеравная
Шрифт:
Хадидже была одна, свою соседку она куда-то отослала. Глаза ее сияли в лунном свете, а концы длинных кудрявых волос словно плавали в серебре.
— Я не могла спать, — шептала она. — Все думала о том, что случилось нынче.
— Потому я и пришел.
— Ты это видел?
— От начала до конца, — шепнул я, не сумев скрыть ужаса. За время моей службы при дворе людей казнили, но никогда так грубо.
— Ты весь дрожишь! — Хадидже откинула шерстяное одеяло. — Иди сюда, согрейся.
Сняв тюрбан и верхнюю одежду, я растянулся рядом с Хадидже, не снимая остального. Она улеглась, прижавшись к моей спине и обвив меня руками. Чувствуя овалы ее грудей под полотняной ночной рубашкой, я словно согревался перед открытым огнем.
— A-а кеш-ш!.. —
В ответ она поцеловала меня в шею. Губы ее пахли розами. Как потрясен был бы покойный шах, узнав, что одна из его женщин обнимает евнуха!
— Где ты сегодня была? — спросил я.
— Пряталась вместе с Султанам, когда люди Хайдара ворвались во дворец, — сказала она, и ее тело напряглось.
— Хорошо, что ты цела.
Ее темные глаза были серьезны.
— Расскажи мне, что видел ты.
— Правда? Мне бы не хотелось пугать тебя.
— Не сможешь, — коротко ответила Хадидже. — Я перестала бояться в тот день, когда работорговцы швырнули тело моей матери за борт.
Хадидже так преобразилась за время, проведенное при дворе, что легко было принять ее за рожденную в благородной семье. На деле же она и ее младший брат были привезены с восточного побережья Африки и куплены человеком Сефевидов. Девочкой она была уже прелестна: кожа цвета темной меди, иссиня-черные волосы, туго кудрявые, словно гиацинт. Поначалу ее определили в ученицы к мастерице чая, постигать, как смешивать сорта, чтоб они благоухали и отдавали самые сокровенные ароматы. Затем она упросила перевести ее к главной поварихе, у которой служила и училась восемь лет. Обычное ореховое пирожное с корицей, кумином и щепоткой чего-то странного, но вкусного, — секрет, который она таила (фенхель? пажитник?), каждый раз нежданно опалял мне язык. Однажды Хадидже добавила острейший перец в чашу с шафранным пирогом — она была проказница — и хихикала, глядя на выражение моего лица, когда я откусил первый кусок. Я съел все, и мой рот пылал благодарностью.
Хадидже и ее брат хорошо устроились. Султанам заметила стряпню Хадидже и пригласила ее к себе на службу, а брат ее стал одним из шахских конюхов.
Я накрыл ее ладони своими и рассказал обо всем, что видел, опуская самое страшное.
— Почему Пери пошла на такой риск? Если бы выиграл Хайдар, она и ее дядя лишились бы жизни, — произнесла Хадидже.
Я ощутил прилив гордости:
— Она отважная.
— Помни: ведь и тебя могли убить. — Луна высветила влагу в ее глазах.
— Такая была игра, — согласился я, — но Пери поменяла ход истории. Хайдар-шаха не будет.
Она фыркнула:
— Пери — словно дикая кобыла. Тебе стоит задуматься: не швырнет ли она и тебя в пасть льву?
Я рассмеялся, зарычал, словно лев, и прижал ее к себе. Она унимала меня, но и сама не могла подавить смех. Никто не обращал внимания на то, как женщины в гареме забавляют сами себя, потому что лишь один шах мог лишить девушку невинности или обрюхатить ее. Мы с Хадидже были в безопасности лишь до тех пор, пока наша связь была тайной.
— И что теперь будет?
— Призовут Исмаила и посадят на трон.
— А скоро он появится?
— Никто не знает.
Она вздохнула:
— Все чудное спокойствие, которое у нас было, исчезло…
— Неужели? — поддразнил я.
Нежно прикусив уголок ее рта, я ощутил, как расцветают ее губы, мягко расходясь и впуская мой язык. Кожа моя натянулась, будто каждая пора стала чувствительной, и я стянул одежду сперва с себя, затем с нее.
Да не будет никогда сказано, что у евнухов нет желанья! Оскопленный поздно, я сохранил более вожделения к женщине, чем те евнухи, что потеряли свои части в детстве. Точнее, оно было иным, чем тогда, когда я был целостен, ибо не диктовалось восстанием или падением капризного инструмента. Вместо этого мне досталась утонченнейшая чувственность, не замутненная простой нуждой. Я отыскивал самые отзывчивые местечки Хадидже, заставляя действовать уголки и складочки, о которых не додумался бы ни один мужчина, от локотков до пальчиков ног. Я погружал свой нос в темные и скрытые места, куда ни один мужчина не догадался бы глянуть. Я вылизывал, высасывал и чмокал. Если какой-то лоскуток Хадидже томился ожиданием касанья — кожа под затылком, выгибы ступней, — я отыскивал его, словно мастер, ласкающий отзывчивые струны тара, чтобы породить сладчайшие звуки. Единственное, чего я не касался, была девственная плева Хадидже, но подлинному искуснику этого и не требуется.
Той ночью я играл на Хадидже пальцами обеих рук. Обнимая ее со спины, я странствовал по всему ее телу губами и дыханием, от солнечных пустынь до влажных оазисов. Я видел, как вспыхивали ее щеки, и слышал, как дыхание становится чаще и чаще, пока она уже не могла сдерживать себя. Мои труды вознаграждались поначалу тихими животными ворчаниями, затем пронзительными стонами и наконец дикими, неуемными воплями, когда ее члены судорожно дергались во все стороны.
Отдыхая, она лежала на мне, и я чувствовал ее тонкие ребра на своей груди. Кожа сияла темным глубоким сиянием, будто плод тамаринда в лунном свете. Груди ее источали крепкий аромат серой амбры, и я чувствовал себя котом, вынюхивающим кошку. Положив ладони на ее талию, я повел их ниже, туда, где полушария раздваивались, и ниже, и опять выше. Она забавлялась моим ртом, вратами рая. Скользя по моей шее своим язычком, останавливалась где хотела и, поддразнивая, теребила кожу самым кончиком. Обхватив ладонью ее затылок, я подталкивал ее испить до дна, но она прижимала мои руки к полу — ей хотелось двигаться своим путем. Язык нашел мое ухо, оставил в раковине влагу и продолжил скольжение. Она доплыла до ровного места меж моих бедер, и язык нежно подразнил нагие края моего канала.
Клянусь Богом! Неоскопленному не вообразить, что чувствуешь, когда ласкают бывшее прежде глубоко внутри, место, не предназначавшееся к тому, чтобы видеть свет. Такой человек никогда не узнает, как чувствительны эти ткани, как яростно откликаются они ее губам, будто листья, раскрывающиеся навстречу солнцу.
Помедлив, она дождалась, пока я не приду в себя, но не прекратила. Дыхание ее вернулось к моему рту, и она побывала во всех местах, что взывали к ней. В этот раз я не вынес ее поддразнивания. Перекатившись и нависнув, я раздвинул свои бедра над ее губами, усевшись сверху. Язык ее бился, как маленький зверь. Она впивалась в мои бедра, пока я не начал корчиться от наслаждения. Когда я изведал все, что мог вынести, она остановилась, и я испустил вздох удовлетворенного мужчины, которого ласкали снова и снова.
Натянул на себя одеяло не столько для тепла, сколько чтоб скрыть от Хадидже вид моего паха при брезжившем рассвете. Порой, когда я бывал с нею, мне снилось, будто ко мне вернулось мое мужское отличие, до того как я просыпался и снова видел горестное зрелище — свой пустой укороченный лобок.
На щеке я ощущал теплое дыхание Хадидже, кости мои тяжело наливались дремотой. Я позволил себе час успокоения в неге ее рук. Какой мир снизошел бы на меня, останься я с нею на целую ночь! Будучи ее тайным другом уже два года, я ни разу не смог проснуться рядом с нею.
Пока не рассвело совсем, я встал и оделся, чтоб нас не застигли вдвоем. Хадидже крепко спала, щекой на согнутой руке. Я подоткнул покрывало вокруг ее тела и шепнул: «Спи спокойно, и да сведет нас Бог поскорее снова…» Затем я заставил себя уйти.
Хаммам для евнухов находился отдельно, чтобы вид наших пустых промежностей и зияющих трубок не тревожил мужей. Там были небольшие кирпичные ниши для мытья и посредине большой бассейн, выложенный бирюзовыми изразцами. Над бассейном высился купол, окна которого струили солнечный и звездный свет. В этот ранний час хаммам был пуст, и я заподозрил, что мое появление могло спугнуть парочку джиннов. После того, что случилось вчера, им разумнее было бояться нас, чем нам — их.