Солнцеравная
Шрифт:
— А причина?
— Не помню. Это было замечание вскользь.
Я подумал.
— Ну, она ведь возглавляла амиров на советах и, полагаю, тем напоминала шаха.
— Шахи — мужчины, — заметила она.
— Весьма верно, — согласился я, — но в ней есть фарр царей.
— И у него тоже, — сказала она. — И он требует большего поклонения, чем можно ожидать. Думаю, это последствия жизни в застенке. Когда он говорит со мной о том, как жестоко отец разрушил его молодость, боль проступает на его лице, словно пламя. Царевне лучше ни в чем ему не перечить.
— Для
— Очень жаль. Ведь он шах, и она поклялась ему в верности, как все мы.
— Не случалось ли чего-то, в чем он может обвинить ее?
— Я слышала такое… — прошептала Хадидже. — Кто-то послал отряд на подавление восстания в Хой. Шах разгневан, что это было сделано без его ведома.
О Али!
— Это Пери?
— Он не сказал.
Я припомнил свою последнюю встречу с Пери: теперь ее ответы казались мне намеренно туманными. От гнева у меня вспыхнуло лицо. И мне нельзя было сказать о военных действиях такого размаха? И моей жизнью надо было рисковать без моего ведома? Да мне проще было оставаться при Пери одним из разносчиков чая.
Стараясь побороть свои чувства, я ощутил взгляд Насрин-хатун, однако, повернувшись к ней, увидел лишь, как она разглядывает ковер на дальней стене комнаты.
— Кстати, — сказал я Хадидже погромче и повеселее, — цвет платья очень вам к лицу.
— Я держу под рукой одежду более строгих красок, чтоб накинуть, если заглянет кто-то важный. — Она хихикнула над собственной смелостью.
— Ваш дух поднимает и мою душу. Вы счастливы?
— У меня есть все, что может хотеть женщина, — сказала она, обведя рукой комнату; я увидел новые мягкие ковры на полу, бархатные занавеси в цвет и богатый набор голубых и белых фарфоровых блюд в нишах. — И что самое лучшее — у меня полно времени, чтоб готовить. Вот попробуй.
Она протянула мне тарелку палуде — длинных тонких рисовых соломок, приправленных сахаром, корицей, розовой водой и странной новой специей, ввергшей мой язык в неведомое прежде ликование.
Я ел в дикой спешке, как с голодного острова, облизывая губы. Снова отведав лакомств Хадидже, я отчетливо понял, о чем тосковал последние недели. Я не смел поднять на нее глаза.
— Не знал он, какое сокровище обретет, женившись на вас.
Она улыбнулась:
— Есть еще одна радость, что связывает нас с тобой. Шах назначил моего брата главой кавалерии Махмуд-мирзы. Он любит свою новую службу.
— Поздравляю. Что он говорит о царевиче?
— Брат говорит, что они друг другу словно родные.
— Как меня это радует!
— А ты, как у тебя дела?
Она не пыталась скрыть нежность в своем голосе, и это царапало мое сердце. Коже моей хотелось ее жара, мои ноздри требовали аромата ее розового масла, соединившегося с ее плотью, мои пальцы ломило от желания ее…
— Джавахир?
Я сцепил пальцы перед собой, чтоб унять их дрожь.
— Царевна спросила, не хочу ли я стать исполняющим обязанности ее визиря.
Она была потрясена:
— Какая огромная честь, и как скоро!
— Но если шах не любит ее, это может оказаться трудной работой — и опасной.
— Обещаю передавать тебе, что услышу.
— Благодарю.
— Представляю, как твое новое положение даст тебе возможность помогать сестре больше, чем прежде.
— Непременно, хотя мое главное желание — забрать ее в столицу. У меня до сих пор мало средств, чтоб заботиться о ней здесь или снабдить ее богатым приданым.
— Да прольет Бог дождь серебра на твою голову!
Память о длинных ресницах Джалиле, мерцавших слезами, когда я прощался с нею, пронзила мое сердце.
— Я даже не знаю, какая она сейчас. За все эти годы у меня не было случая навестить ее.
— А как бы ты смог, ведь ты отсылал все свои деньги на ее содержание! Я уверена, что ты — свет ее глаз.
— Надеюсь.
Хадидже заметила, что Насрин-хатун разглядывает нас:
— Думаю, тебе пора.
— Можно мне прийти снова?
— Да. Но позаботься о поводе, связанном с дворцовыми делами, — ответила она и позвала своих служанок. — Насрин-хатун, приготовь платье и несколько рубашек с шароварами для благотворительности, — велела она. — Отнесешь их Джавахир-аге, когда будет готово.
Для Насрин я сказал деловым тоном:
— Моя госпожа будет рада узнать, что вы жертвуете одежду женщине, потерявшей дом. Я сообщу вам, как доберется Рудабех.
— Для меня это удовольствие, — улыбнулась Хадидже.
В томлении я вспоминал сладость ее бедер под моим языком. Рубец на моем сердце, начавший заживать, открылся и закровоточил. Помочь было нечем: в гареме не избежать встреч с прежней любовью и не избавиться от неутолимого желания. Хадидже, так хорошо знавшая меня, притворилась, что возится с палуде, так что я смог соблюсти достоинство и откланяться.
Пери пила чай, когда я мрачно приветствовал ее.
— Джавахир, ты принес плохие новости?
— Да. Мне пришлось очень серьезно подумать о вашем предложении стать визирем. Сожалею, но вынужден отказаться.
Пери, казалось, была потрясена моей глупостью. Только дурак мог отвергнуть такое продвижение.
— Ты шутишь?
— Ничуть.
— Дело в плате?
— Нет.
— Ты боишься?
— Нет.
— Что же тогда?
Я огляделся, медля, чтоб она слушала со всем вниманием.
— Госпожа, игры в этом дворце так же сложны, как узор ковра, на котором вы сидите. Визирь и его господин должны работать вместе, словно муж и жена, иначе они могут потерять все.
— Верно. И?..
— Лучшие браки, по моим наблюдениям, основаны на доверии.
— Джавахир, ты что, делаешь мне предложение? — шутливо спросила она.
— В определенной мере.
Выждав для пущего эффекта, я увидел, как посерьезнели ее глаза.
— Итак?
— Мое предложение — назовем его так — касается большего, чем обычный полусердечный союз, где муж требует от жены рассказывать ему все, в то время как сам наслаждается своей тайной жизнью. Вы понимаете, о чем я?