Солнцеравная
Шрифт:
— Что она сказала?
— Что у вас дурные манеры.
— Лучше быть невежей, чем трусом.
Пери была права. Обязанностью Султанам было защитить всех детей и внуков своего мужа, даже тех, что не были плодом ее чресел.
— Мы должны известить вождей кызылбашей, если кто-то из них в городе, и спросить, вступятся ли они за Ибрагима, — сказала Пери. — Надо также разослать самых быстрых гонцов к тем царевичам, что еще живы, и к их охране, рассказать им, что случилось, и призвать их скрыться. Спасем, кого сможем.
Дома она принялась действовать.
— Азар-хатун! —
Азар-хатун с готовностью исчезла, и до нас донеслись ее тихие, но твердые приказания другим слугам.
— Повелительница, мы должны быть осторожными в письмах на случай, если они попадут во враждебные руки. Попробуем написать о царевичах так, словно наша цель — сообщить, что те, кто лишился шахской милости, неминуемо плохо кончат. Так мы не будем выглядеть противостоящими его воле, если письма перехватят.
— Очень разумно, — согласилась она. — Мы будем писать вместе, а потом я подпишу все послания. Мы должны суметь известить столько членов моей семьи, сколько сможем.
Азар внесла серебряный поднос с кофе, и мы выпили его, чтоб укрепить свою стойкость. Я установил доску на бедрах, разгладил лист бумаги и погрузил тростниковое перо в чернила, слегка обтерев о край во избежание клякс. Написав первое письмо как можно быстрее, я отдал его на подпись Пери, затем набросал второе. К полуночи я сложил первые несколько писем к ее братьям в холщовый мешок, отдал его самому надежному гонцу и велел немедля раздать своим людям для доставки.
Всю эту долгую ночь мы писали письма ее родным, прерываясь только на засахаренные фрукты или очередную чашку кофе. Азар следила за тем, чтоб масляные светильники ярко горели, а растопленный воск был наготове, — Пери вдавливала в него свою печать, как только чернила на письме высыхали. Когда у нас уставали руки от писания, Азар усердно растирала их. Она разминала мои кисти, а я, откинувшись на подушку, любовался крошечной родинкой у ее губ. Я чувствовал себя смертельно уставшим и одиноким. Думал я и о том, не пустит ли Азар-хатун меня в свою постель, но ее безразличие говорило, что ей это не нужно.
Первый призыв к молитве донесся до нас, когда запечатывалось последнее письмо. Я быстро написал добавочную короткую записку Махмуду, хотя Пери уже написала ему; я молил его быть осторожным во всем и подписался «Твой любящий учитель».
Глаза Пери глубоко ввалились, и я был уверен, что они — отражение моих собственных.
— Буду молиться, чтоб нам удалось спасти вашу семью, — сказал я.
Восемь ее родных и двоюродных братьев были, как мы полагали, еще живы.
— Иншалла, — отвечала она и затем взглянула на меня с новым сочувствием. — Теперь я узнала больше о мучительной печали, которую ты изведал еще юным. Смерть всегда уродлива, но убийство члена семьи просто ужасно. О, мое разбитое сердце!
— Повелительница, мне очень жаль, — тихо сказал я. — Поверьте, я понимаю, что утешения не существует.
Я сложил письма в сумку и отправился в очередной поход к начальнику ее гонцов, молясь про себя, чтоб эти послания пришли вовремя и возымели действие.
Несколько часов спустя Пери велела мне снова идти к дому Ибрагима и проверить, что там. Утро было холодное, гололед покрыл землю, я шел по главной улице среди облетевших деревьев. Оставалось надеяться, что шах Исмаил решит явить Ибрагиму свое великодушие. Может быть, в этот раз меня впустят в его дом и я смогу взглянуть на него, чтоб донести до Пери этот подарок.
Когда я подошел, мне стало легче оттого, что стражников-черкесов уже не было. Я постучал тяжелым кольцом, предназначенным для женщин, и одна из служанок Гаухар открыла дверь. Она сказала, что госпожа во внутреннем дворе.
— Я не могу тебя проводить, — грубо добавила она. — У меня полно работы.
Я решил, что ее грубость оттого, что стражники перевернули весь дом. Пройдя по коридору через просторную комнату, я увидел множество полок, таких пустых, что в свете раннего утра они казались печальными. Без сомнения, тут и была знаменитая библиотека, но где же книги? Мое сердце сдавило, когда я увидел выпавшие страницы рукописей, на которых остались отпечатки сапог.
Подходя ко двору, я учуял огонь, что было странно для такого времени. Там пылал большой, до самого неба, костер, который поддерживал пожилой мужчина. Гаухар сидела на промерзшей земле, словно последняя служанка, ее спина горбилась под черной накидкой, а печальное лицо освещало скачущее пламя.
— Салам алейкум. Я принес привет от Перихан-ханум, — сказал я.
Гаухар продолжала смотреть в огонь, молчаливая как могила. Меня охватила тревога.
— Моя повелительница спрашивает о вашем здоровье и желает знать, не может ли она чем-нибудь помочь вам.
Гаухар сомкнула веки, и две больших слезы покатились по ее скулам.
— Пери была права. Нам следовало бежать.
Она забилась в таких безутешных рыданиях, которые смягчили бы даже сердце Исмаила.
— Его убили нынче утром, — сказала она, — и у них не нашлось милосердия убить меня вместе с ним.
Какие могли быть слова для такого случая? Можно было только молчать.
Слуга ворошил костер, и к небу взлетали клочки горящей бумаги. Я подумал, что Гаухар пыталась сжечь уличающие документы, но тут я заметил несколько обугленных книг стихов. Их страницы уже потемнели и закручивались.
— Ах! — в тревоге крикнул я слуге. — Туда по ошибке попали книги!
Он отвернулся. Гаухар запрокинула голову и жутко захохотала:
— Никакой ошибки.
Я уставился на нее.
— Исмаил не получит их! — закричала Гаухар. Она раскинула руки и замахала ими. — Наконец-то они в безопасности!
— Вы хотите… вы хотите сказать… — Я не мог найти в себе сил задать вопрос. — Где они?
— Я сожгла их.
— Все?
— Все. Кроме этих. — Она указала на обугленные остатки в золе.