Солнечное затмение

Ивеншев Николай Алексеевич

Жители этого квартала стеснительно переминались: "Может, ты, Степаныч, и прав".

Подключили к этому делу местную власть. И в Сибирь телеграмму отбили, сыну.

А сын приехал - писаный красавец. За одну дорогу сюда выложил три тысячи. На чем уж он к матери-покойнице катил? На чем-то мягком. Приехал, сразу - на улицу Луначарского, в материнскую хату. А там крысы на всех полках глаза выкатили, в углах - мыши, а по дырочкам да щелочкам тараканы.

Ночевал сын Маняши у Дудников, из обоих чемоданов бутылки разные вынул. Как же, он - декан физкультурного

института! Сам крепкий, скользкий и темный, как ягода-маслина. Дудники сразу зауважали: "У дурочки, а такой сын - профессор. Чудо из чудес!"

А чудеса-то и дальше стали продолжаться. Гроб для мамаши своей, этой круглой идиотки Маньки, заказали в городе Краснодаре, дубовый, лакированный, с ручками. Могилу выкопали в хорошем, сухом месте. Поминки? Никакой фальшивой водки, никакого сучка: салаты, соки, котлетки, компот, пирожки. Сколько декан денег угрохал, не сосчитать. Для матери!

На поминки пришло-то всего бабушек десять, не больше. Вот и стал декан к каждому столу подходить и перед каждой бабушкой душу выворачивать. Слезы с кулак.

– Эх, бабулька, плюнь на мою волосатую грудь, совсем ведь мать я забыл! А она хоть и не шибко большого ума, но мамаша, кровь в меня впрыснула, душу вложила. Я все время с ней, по пятам, за ручку.

И баба Дуня, и баба Клава, и бабушка Елизавета степенно жевали свои котлеты и вздыхали: "Покайся, сынок!"

Декан каялся, совал в руки бабушке Лизе мятые десятки. И правда, мать забыл. Дурочку Маняшу на улице Луначарского кормили кто как. У кого борщ останется, ей несут. Носки, трусы какие дырявые - тоже ей. Не обижали. А ей-то что, не на выставку красоты.

И эту ночь декан ночевал у Дудников. Опять вытащил из одного чемодана длинную бутылку греческого коньяка, а из другого - пузатенькую бутылочку своей сибирской настойки. На оленьих рогах - пантах. Сказал при этом: "Чтобы он стоял и деньги были".

Сам кудрявый Дудник расхохотался и стал пить попеременно - стакан коньяку, стакан лечебной.

Не очень брало. Решили на калькуляторе посчитать: сколько это будет долларов, если Маняшину хатку продать. Получилось, что на "жигуль" хватит. Потом жена Дудника, плавная красотка с мягким телом, принесла фломастеры. И все Дудники и декан стали писать объявление о продаже хаты на улице Луначарского. Время подпирало.

Утром следующего дня не только улица Луначарского, но и вся станица восхищалась красивым деканом. Щедрого, деликатного, такого душевного человека давно здесь не видели. Такие люди в Сибири, на морозе, еще остались. А у нас, под знойным и развратным кубанским солнцем, благородная порода вывелась.

В дугу

У сержанта Маслакова мотоцикл - зверь, двухгоршковый, поэтому домчался он до дядюшкиного хутора враз. Словно и не ехал. Солидно кашлянул мотоцикл, возле хатенки Маслаков поправил туговатый ремень, достал из-под дерматинового полога люльки свою папку и наручники.

Жалко дядьку, а арестовывать надо. Хорошо, если пятнадцать суток ему припаяют, а то и на химию могут упечь. В хате - тишина, как в старом колодце.

– Дядь Вась, рассказывай, как оно дело вышло, что телефон по всему кусту замолчал.
– Сержанту неловко, поэтому он строг. На лбу у родича страх написан - вспотел. Дядя Вася маленький, усохший, тихий.

– Сам знаешь, зачем приехал. Бери меня, вот он я. Это теперь дядька такой, а ведь еще лет десять назад дядя Вася, как зверь, вламывал цыганочку и на спор гасил своим задом свечку в пяти метрах от себя.

Дядя Вася виновато вздергивал уголки губ, а жена его, как мусульманка, руки перед собой сцепила, трясет ими:

– Постучались эти... у одного стальные кошки за спиной - на столбы лазить, у другого - моток проволоки. И не пьяные, не скажу. Вот к нему, к деду, пристали: "Купи линию, все равно списываем. Самим уже некогда столбы пилить - темь. Мы новую линию тянуть приехали".

Сержант поежился:

– Ну, так к... короче?

– А дальше посылают в магазин за литрой водки. И яишенки им. Вот к нему подсели, интерес им: "Чего же вас дровишками не балуют?" А этот старый пень в записную книжку им диктует, как ездил в райцентр и как его обвели вокруг пальца. Деньги выцыганили, а дров и по сей день не везут. Лимиты какие-то, паралик их разберет. Потом дед завел свою волынку, про Курскую дугу стал загибать.

– Про Курскую, - кивнул дядя Вася.
– Они меня пожалели, грозили в газету написать, в "Голос ударника". Счас, сказывали, другая Курская дуга начинается. Если холодом вас не возьмут, как немцев или французов, то отстрелом займутся.

– Я за белым вином сбегала, яичек им еще на дорогу сунула, а пила у нас всегда наточена на всякий случай. В углу стоит. Пошли с дедом, столбы срезали, проволоку смотали, спрятали. Может, монтеры заберут? Утром только от соседа, от Шеврекуко, узнали, что напрасно спилили - линия-то была здоровая, не списанная.

– Н-да, а теперь протягивай свои руки, - вытащил браслеты Маслаков, это не больно.
– Он глядел в половицы.

Дед протянул темные ладони.

– А-а-а!
– махнул рукой племянник-милиционер.
– Поедем так. Залазь в люльку!

Вышли из хаты. Тетка Марья за ними. Кое-как забрался дядя Вася в мотоциклетную коляску, и попылили в район. До лесопосадки немного оставалось, сержант Маслаков заглушил своего жеребца и сердито закричал:

– Вылазь, едрена вошь, шуруй домой, как балда от зайца.

А дядька еще и спрашивает:

– Шмолить в спину станешь? Луч-че так, в лобешник цельсь.

– Беги до овражка, а я на часы глядеть буду. Не добежишь, тогда...
– и розовые пальцы милиционера притронулись к обшарпанной пистолетной кобуре.

Дядя Вася бежал по-стариковски потешно, хоть в кино снимай, вылитый Чарли Чаплин. Он откидывал в стороны ноги в рваных брезентовых тапочках. В общем, дядя Вася взял свою стометровку, а мотоцикл потянул плохо. Сержант думал о том, что его попрут из милиции, как миленького попрут, придется опять в кочегарку устраиваться.