Солнечное затмение

Николай Ивеншев

Солнечное затмение

Николай Алексеевич Ивеншев - автор девяти прозаических и поэтических книг, изданных в Москве и краснодаре. В журнале "Москва" были опубликованы рассказы "Дикое мясо", "Шишиги", "Чьямайка" (1999, № 12).

Фунт соли

Сердце всегда разрывается от любви. Иначе зачем бы врачи делали укол от инфаркта в живот, около пупка, возле того места, за которое еще в женском лоне держится новая жизнь? От любви и от бешенства ставят уколы в живот.

Кардиологическое отделение мало похоже

У стариков в кардиологии оленьи глаза. В них предсмертная печаль. У всех оленьи глаза, только не у старика Воропаева, тяжелого, как русский танк, и циничного, как пятнадцатилетний подросток.

Старик Воропаев радуется всему злому, что происходит в мире. Вот сказали по радио, что в московском метрополитене произошел террористический взрыв, старик потер ладони: "Сами наплодили преступников, сами и расхлебываетесь!"

Ночью кто-то курил в клизменной, санитарочки ругаются. Старик Воропаев рад. Всем достается на орехи.

А как заходишь в столовую, там пустой стол стоит. На столе тарелка с каким-нибудь первым блюдом. Чаще- это еда из дешевой сои. Подписано тушью: "Контрольное блюдо".

– Нас контролирует!
– крепко и сочно рубит для очереди к окошечку Воропаев.

И он в который уже раз требует соли. Из окошечка выглядывает молоденькое, светлое лицо и по слогам разъясняет, что соль для сердечников не полагается. Врачи говорят, что она задерживает прохождение крови через почки.

– Враки!
– злится Воропаев и начинает костерить правительство, особенно почему-то Черномырдина, давно не работающего в том правительстве.

– В нефтяную и газовую отрасль, мать твою!

Он бывший нефтяник, работал под Астраханью на нефтяных вышках. Об этом постоянные рассказы на курительной скамейке возле корпуса. Больные лениво слушают. Что еще делать? Рассказав о том, как пили водку на самой верхотуре, Воропаев переходит на амурную тематику. А уж тут полный и самый что ни на есть пошлый отрыв. К женщинам никакого пиетета. Они для Воропаева хуже кошек, хотят только одного. Больные кто слушает, а кто, прижав тапочкой окурок, молча уходит.

Вчера Воропаев в местном киоске купил пачку соли. И принес всю пачку в столовую. Когда бабушка Синицына попросила у него щепотку, старик весело подмигнул всем: "А знаешь ли ты, мелкая твоя голова, что на Руси из-за соли бунты вспыхивали?"

Бабушка тоже вспыхнула, как молодая, и отвернулась. Старик послюнявил задирающиеся края пачки и, нарочно топая, двинул в свою палату.

Бабушка Синицына пошла к своему мужу вздыхать и вспоминать, как было хорошо в молодости. Но хорошо и сейчас, вот правнучка в первый класс пошла, в фартуке белом-белом как снег.

Бабушка была похожа на мужа Павла Петровича, теперь вот инфарктника, а раньше мелкого, как шурупчик, но работящего мужичка. Во все он вкручивался. Но все больше молчал. Вот вкрутился в соревнование за образцовый дом, выкашивал зловредную траву амброзию. И запекло, затошнило. Пришел домой, лег на диван. Долго терпел, пока на него "бабушка" не накричала. Надо вызывать "скорую". Они приехали, пожужжали коробочкой, из которой вытянулась лента вроде телеграфной. Коробочка телеграфировала: "Обширный инфаркт".

Бабушка, само собой, поехала с мужем. Взяла с собой целую сумку платьев и халатов. Все для того, чтобы Павлику было веселее. Она часто переодевалась, садилась рядом с мужем и гладила его ладонь и кисть руки.

Старик Воропаев читал толстую книжку, детектив. И время от времени подставлял свой живот для инъекций.

К Синицыным приезжали дети, два сына, которые работают бригадирами в местном колхозе. Шут поймешь, как теперь эти колхозы называются. Старший Юра и младший Леша похожи друг на друга, как две фасолины. Объемисты и загорелы.

Они привозили в большущем термосе уху из сазанов. На Кубани их зовут "шаранчиками". Тогда все в палате оживлялись и уже вытаскивали из тумбочек ложки. Нельзя не вытащить, потому как уху ту насильно впихнут два брата, Юра и Леша.

Леша все приговаривал фразу из фильма "Чапаев": "Братка умирает, ухи просит!" В конце концов все привыкли и ждали бригадиров с термосом.

Вечером на носилках внесли пожилую черноволосую женщину. Положили ее в соседнюю палату. Сразу коридор и больничные закутки запахли чем-то особым потом и полынью, старой кожей, кислым. В соседнюю, шестнадцатую палату хлынули цыгане. Это была их мать. Ей подключили кислород.

Цыганка синела, но крепко хваталась за мундштук кислородной трубочки. А ее сыновья топтались возле двери. Они совали санитаркам в карманы халатов деньги. Санитарки вроде этого не замечали.

Один из цыган, мелколицый Василий, обнаглел вконец. Он приоткрыл окошко в коридоре и закурил. Когда к нему подошла женщина в белом халате и спросила, что он делает, Василий ответил: "Гляжу на звезды". И добавил Марии Алексеевне, - так звали санитарку, - что для цыган звезды крупнее, чем для русских. Цыгане их понимают.

Мария Алексеевна пожала плечами, оставила цыгана наедине с куревом и крупными звездами.

Тут же об этом рассказала супругам Синицыным.

Павел Петрович согласился: "Они, звезды эти, для детей тоже крупные". Это он помнит. А сейчас уже забыл, где "Ковшик" находится.

Он вздохнул. Завтра будет полегче. Завтра ему разрешат вставать и ходить в туалет своими ногами.

А в полдень на другой день к Павлу Петровичу приехал глава хуторской администрации Скубко и, сияя, сунул почему-то под простыню конверт со ста рублями. Двор у Синицыных оказался самым чистым в их "населенном пункте". Об этом свидетельствовала и грамота, приставленная к кружке на тумбочке.