За Кудыкины горы

Пришло извещение на посылку.

— От пра… от пра… прабабушки, — взвивался к потолку мой сын.

А я не обрадовался. Что-то неуклюже повернулось внутри да так и не улеглось, а точило, подсасывало. Мне совсем не хотелось идти на почту за ящичком из родной Верхней Мазы.

Послание ещё раз напомнило о моей если не чёрствости, то душевной лени. Сын тянул меня на улицу, получать, а я всё корил себя за то, что в течение года не смог выбрать несколько минут, чтобы черкнуть письмо бабушке Евдокии Ивановне,

и тут же слабовольно оправдывал себя: не пишу — зачем старушке душу травить?! Представил, как принесут бабушке письмецо, как припустит она по соседям: «Прочтите, шабры дорогие, грамотку, от внука весточку». Те размеренно, как чай вприкуску пьют — читают, а бабушка растягивает кулаками морщинистые щёки, всхлипывает от радости и одиночества. Дома она пристроит конвертик на божнице, как пить дать, воткнёт в уголок, словно новый образ.

Сын всё назойливо канючит:

— Пап, а может, там гоночная машина?.. Может, пистолет ковбойский?

Наконец и длинная очередь выстояна, и ящик водружён на кухонный стол, и клещи разысканы.

— Ох, бабушка, бабушка, — страдаю я, — верно, половина месячной пенсии ушла на безалаберного внука, — сам заразившись сыновним нетерпением, ловко поддеваю крышку лёгкой посылочки.

Тесную кухню враз наполнило степным воздухом. Посылка — не посылка, а тугая подушка из сухой травы, несколько стебельков кузнечиками скакнули из ящика. Мой корыстолюбивый парнишка уставился на изумлённого отца. Это я заметил краем глаза… Сам выбирал пучки трав, жмурил глаза и вдыхал, вдыхал…

Было это прошлым летом. Натужно взревев, мотоцикл подскочил па неожиданном бугре и заглох возле родника Винного. Выхлопной дым рваной кисеей, гусиными перьями висел, растворялся в знойном воздухе. Родник зарос вялыми лопухами, лебедой, колючим ржавым вереском. От погибели источник спасался в сорняках. Ледяное коленце пульсировало на дне большой лунки. Я черпнул пригоршню родниковой пузырчатой гущи и поперхнулся: забытая живая вода…

Два запаха с невероятной скоростью, будто выключателем щелкнешь, возвращают меня в детство, в своё далекое средневолжское село. Дух сосновых мокрых досок напоминает счастливое сидение на подоконнике в ветхой, крытой соломой избенке. Хлещет по разбитой дороге проливной дождь, коробит стекло причудливыми пенными узорами, и душно, пока еще душно, пахнет парным ливнем. Скоро будет легко, и случится радость качнет стрекозиными крыльями радуга над Винным.

Другой запах аромат душицы. Теперь он ворошит былое. Сухую щепоть целебной травки всосало в пену кипящего чайника.

Сын обиделся, убежал на улицу. А я из граненого стакана прихлебываю зеленоватое питье. Радостно. Грустно. Вроде встретился с желанным другом, старым закадычным приятелем, взволнованно притих, понимая, что сокровенный человек скоро исчезнет, что уже куплены предварительные безвозвратные билеты. Потом только от чая легко становится на душе, как после порывистого ливня, покойно, благостно. Врачи сказывают: фармакологическое действие травы. Только лекарство ли это? Да разве похоже аптечное снадобье в брикетиках на ломкие стебельки с чудесным свойством ярко включать детство?!

Вспоминаю островок дымно-сиреневой травы, название которой произошло от существительного «дух»: душечка, душица, душистая душа родины. А вот другие ласковые имена: лебидка, материнка, душинка, ладанка.

Рядом с лиловым островком журчит родник Винный, пузырчато-чистый, как легкий виноградный напиток. Говорят, что не один странный человек опился родниковой воды. Хлебнешь пригоршню — еще хочется, приложишься опять — жажда не уходит. Верхнемазинцы то знают колдовскую власть родникового питья, а те, кто при шел-приехал? Их стращают:

— Один ненашенский совсем окочурился — опился!

Три свежие жилки трепещут среди белых голышей. А главная жила, как инверсия от самолета, скатывается но дощатому желобку и вянет в густых зарослях.

Ни с чем не сравним первый глоток разбухшего от ледяной влаги хлеба. Маленькие лакомки, мы менялись яствами, шумно высасывали родниковую воду, как мед из сотов. Натопавшись до отвала, падали на спины, подставляя голые животы полуденному зною. Душистый ветер щекотал, гладил, жарко омывал тела. Мы не замечали своего счастья, безумного блаженства, жили, как существует тугой родник, шелковые расчесы ковыля и золоченые горячие осы. Мы были им ровня.

У деревенских баб ходьба за водой к Винному — тоже целое событие. Для пойки скота, мытья полов, стирки хозяйки черпали воду из колодцев. Никакой источник не заменял заветного родничка.

— Куды, Анюрка?

На Кудыкииу гору кудаков пасти, за родниковой — айда с нами?

— Счас, пироги выну — нагоню.

За родниковой водицей ходили с утра: по двое, по трое, только и только женщины с коромыслами. По дороге уж они переполощут чужие косточки, выяснят, чей мужик вчера нахлестался в дым, «прям с круга сошел», а чей жену отлупасил. Костерят злодея на чем свет стоит. Одевались к роднику в чистое. У говорливого ключа немели, развязывали узелки с горбушками. Хлеб расползался под тяжелой струей. Женщины смачно жевали его, повинуясь улыбчивой памяти своего детства. Потом они возвращались домой. Было не до разговоров. В цилиндрических ведрах веско покачивалась родниковая вода, покрытая от солнца, ныли и прытких кузнечиков репейным листком.

Здесь умер от апоплексического удара опальный поэт-партизан Денис Давыдов. А паралич этот произошел от радости. Давыдову высочайшим повелением было позволено сопровождать прах любимого командира Петра Ивановичи Багратиона на новое место захоронения — Бородинское поле. Односельчане сказывают: спросил Денис Васильевич рюмку вина, легко вошел в сад, там в одночасье и скончался один из славных сынов нашего Отечества.

Сейчас бюст легендарного Дениса возвышается неподалеку от продовольственного магазина. Потемневший памятник почти не виден в кустах акации, под сенью которой верхнемазинские мужики распивают свои портвейны и прячутся от пристальной опеки жен. Мнится мне, что крупные, навыкате, глаза поэта лукаво лучатся, а залихватские усы поощрительно вздернуты. Может, эго всего лишь капризы вечернего низкого солнца?

Когда-то бюст был сотворен столичным скульптором па деньги совхозных комсомольцев. Расторопность московских ваятелей пошла вразрез с тугодумством местных властей. Те судили да рядили, искали место, куда поставить памятник. А пока чугунного, с бронзовым отливом, как живого, Дениса Давыдова приютили в полутемном зашторенном зрительном зале клуба. На него в потемках я и наткнулся. Жутко перетрухнул: человек — не человек. Ни одной скульптуры я, безвывозный деревенский мальчишка, раньше не встречал. Пулей вылетел из зала. У взрослых выведал, что человекообразное чудище зовется Денисдавыдов.

А вскоре и бабушка поведала о помещиках Давыдовых. Её отец служил садовником в барской усадьбе. Мне, прилежному пионеру, свято верившему в незыблемый авторитет учебника истории, бабушкины россказни о порядочности помещиков Давыдовых казались чистейшей ложыо, беспросветной клеветой.

— Добрые господа были, — умильно ворковала бабушка Евдокия Ивановна. Сад но всей деревне разбили, высоку больницу для хрестьян сложили, докторов-фершелов из города выписали. Барыня меня и грамоте учила, буквы понимать, ласковая — ни разу дурного слова не слышала от госпожи… Чего ты лыбишься?.. Ах, какие яблочки висели в господском саду: антоновка, анис, овечий пос, царский шин. В чулане где-нибудь на полочку приткнешь — в избе дух захватывает. Антоновку в сундуки клали, чтобы потом выходная одежда яблоками пахла.