Шрифт:
— Расскажите что-нибудь, Люпэн.
— Э, что бы Вам хотелось услышать? Моя жизнь для всех — как на ладони, — отозвался Люпэн, подремывавший на диване в моем рабочем кабинете.
— Ее не знает никто! — воскликнул я, — По тому или иному из ваших писем, напечатанных в газетах, известно, что Вы были замешаны в той или иной истории, что были зачинщиком еще какой-то… Но Ваша роль во всем этом, самая сущность происшедшего, течение каждой драмы — полностью неизвестны.
— Ба! Никому не интересные сплетни!
— Значит, никого не заинтересовал бы Ваш подарок —
— Странная была загадка, действительно, — сказал Арсен Люпэн. — Могу даже предложить заглавие: «Знак тьмы».
— А Ваши успехи в свете? — добавил я. — И секрет Ваших добрых дел? Все эти случаи, на которые Вы нередко намекали в разговорах со мной и которым Вы давали названия: «Обручальное кольцо», «Бродячая смерть» и так далее… Сколько запоздалых признаний, мой бедный Люпэн! Наберитесь же храбрости…
Это было время, когда Люпэн, уже прославившийся, не принял еще участия во многих своих небывалых сражениях; время, предшествовавшее его великим похождениям в «Полой игле» и «813». Не думая еще о том, чтобы завладеть вековыми сокровищами французских королей или ограбить Европу под носом у кайзера, он довольствовался более скромными предприятиями и разумными доходами, добываемыми путем будничных усилий, творя зло изо дня в день, творя также и добро, в силу естественной потребности или любительских склонностей, как Дон Кихот, который чем-то забавляется или чем-то тронут.
Он молчал, и я повторил:
— Люпэн, прошу Вас!..
К моему удивлению, он отозвался:
— Возьмите, друг мой, карандаш и листок бумаги… Я повиновался, радуясь тому, что он продиктует мне наконец несколько тех страниц, в которые умел вложить столько воображения и воодушевления и которые мне, увы, приходилось портить неуклюжими пояснениями и нудным изложением.
— Готово? — спросил он.
— Конечно.
— Тогда пишите: 19—21—18—20—15—21—20.
— Что такое?
— Пишите, говорю Вам.
Он сидел на диване, повернувшись к открытому окну, катая в пальцах сигарету, набитую восточным табаком. И опять произнес:
— Пишите: 9—12—6—1.
Наступила пауза. Затем он продолжал:
— 21.
И после нового молчания:
— 20—6…
Может быть, он сошел с ума? Я взглянул на него и вдруг заметил, что в его глазах не было уже прежнего равнодушия, что в них появилось внимание, что они, казалось, следили за разворачивавшимся где-то в пространстве зрелищем, которое его увлекало.
Тем не менее он продолжал диктовать, с равными интервалами между числами:
— 21—9—18—5.
В окне не было видно ничего, кроме кусочка синего неба с правой стороны и фасада дома, стоявшего напротив, старинного особняка, чьи ставни, как обычно, были опущены. Ничего особенного, ни одной подробности, которая показалась бы мне необычной среди тех, которые приходилось видеть на протяжении долгих лет…
— 12—5—4—1.
И вдруг я понял… Скорее — подумал, что понял. Ибо было бы нелепым допустить, что такой человек, как Люпэн, столь рассудительный, в сущности, под маской неизменной иронии, был способен попусту тратить время на ребячество. Сомнения, однако, не оставалось, именно это он считал — повторяющиеся вспышки солнечного лучика, игравшего на потемневшем от времени фасаде старого дома, на уровне третьего этажа.
— 14—7, — объявил Люпэн.
Луч погас на несколько секунд, после чего, вспышка за вспышкой, снова выстрелил в фасад и опять исчез. Я машинально сосчитал, и сказал громко:
— 5.
— Вы тоже поняли? Браво! — усмехнулся Люпэн. Он направился к окну, наклонился, словно для того, чтобы установить точное направление, по которому следовали вспышки; затем снова растянулся на диване, сказав мне:
— Теперь Ваша очередь. Считайте.
Я повиновался, настолько этот чертов парень выглядел знающим, к чему хотел прийти. Нельзя было, впрочем, не признать, что регулярность, с которой загорался лучик, вызывала любопытство, ибо напоминала ритмичные сигналы маяка.
Свет исходил, очевидно, от дома, расположенного на той стороне улицы, где находились мы, так как солнечные лучи как раз косо падали в мои окна. Можно было подумать, что кто-то открывал и закрывал половинку окна, но скорее — развлекался, отбрасывая солнечные зайчики карманным зеркальцем.
— Это балуется ребенок! — воскликнул я несколько минут спустя, начиная испытывать раздражение от нелепого занятия, к которому меня приставили.
— Продолжайте!
И я продолжал считать… Выстраивал числа… А зайчик продолжал плясать передо мною с истинно математической размеренностью.
— Так что? — спросил Люпэн после несколько более продолжительной паузы.
— Честное слово, кажется, настал конец… Вот уже несколько минут — ничего…
Мы подождали, и поскольку никакие блики не появлялись более в видимом пространстве, я пошутил:
— Кажется, мы потратили время зря. Несколько цифр на листке бумаги — довольно жалкая добыча.
Не сдвинувшись с дивана, Люпэн заметил:
— Будьте теперь любезны, дорогой, заменить каждое из этих чисел той буквой алфавита, которая занимает в нем соответствующее место: А — как единица, Б — как двойка, а так далее!.
— Но это сплошной идиотизм.
— Совершенный идиотизм, но мы совершаем в нашей жизни столько идиотских поступков… Совершим же еще один.
Я смирился с перспективой приступить к этому нелепому занятию и поставил в ряд первые буквы: О—С—О—Б—Е—Н—Н—О…
Я остановился в удивлении:
— Слово! — воскликнул я. — Образовалось слово! [1]
Я продолжал, и следующие буквы составили другие слова, которые я отделял одно от другого по мере их появления. Вскоре, к моему величайшему изумлению, на моих глазах выстроилась целая фраза.
1
Читатель должен помнить, что в оригинальном тексте использовались французские слова.