Соломка и Зверь
Шрифт:
— Разведите огонь.
Тогда Соломка поняла, что не так. Гнат говорил не так. За ним словно хвост произошедшего тянулся и этот хвост был очень, очень тяжелым. Почти неподъёмным. И вся эта кровь…
Он что, их убил? Сколько? Как много людей сегодня рассталось с жизнью, встав на пути Зверя?
Она резко зажмурилась, вжимая голову в плечи.
— А как мы разведем огонь? — озадаченно спросил Кодо.
— Дрова соберите, стряхните с них снег, сложите в кучу, огонь я разведу.
Меланья вздохнула, стараясь не думать о том, что за запах исходит от Гната, почему этот солёный гнетущий дух заставляет замереть
Антон молча стал шуровать в сугробах, выискивая подходящие для костра ветки и сбрасывать перед Гнатом. Кодо, кряхтя, встал и стал помогать, хотя довольнее неуклюже, сразу становилось видно, что он парень городской и даже в походе, вероятно, ни разу в жизни не был. Однако общими усилиями довольно скоро гора хвороста сложилась немалая, тогда Гнат открыл глаза и сделал что-то с помощью одного из своих браслетов — и огонь загорелся, вспыхнул сразу большой, крепкий и жаркий.
Очередная полезная штука, подумала Меланья, не зная, что делать со своей обидой. Почему он не позволил ей подойти? Слишком страшно сидеть в одиночестве, пусть даже рядом Антон и Кодо. Но когда Гнат так далеко — это тоже одиночество, и снег вокруг него сейчас преграда более прочная, чем расстояние и стены, и только потому, что он так решил.
Он сам отгородился.
Гнат чему-то поморщился, поднял ведро и, наклонившись, стал сгребать в него снег. Потом поставил ведро у костра — огонь тут же принялся лизать железо, снег начал таять, а Гнат добавлял в ведро горсть за горстью, пока воды не получилось доверху.
Все остальные настороженно следили за происходящим и даже холода уже никто не замечал.
— Антон, встань рядом. Когда я махну рукой — выльешь на меня воду. Опрокидывай сразу всю, на голову.
— Она же холодная, — пробормотал тот.
— Просто сделай мне одолжение, — Гнат, не дожидаясь ответа, сложил руки на коленях, поднял лицо к небу и закрыл глаза. А потом зашептал.
Судя по напряжению, слова или очень много значили, или очень тяжело давались, и что именно он говорит, Соломка не разобрала. Скорее всего, потому что язык был незнакомым.
Зато не узнать своеобразный ритуал было невозможно. То, что делал Гнат, для чего-то предназначалось. Он следовал своему пути, который требовал расплаты, или очищения, или оплакивания — как знать? Но эти требования никак нельзя было проигнорировать.
Он зашептал громче и сильнее, и казалось, ему больно от произносимых слов. Его руки напряглись, а покрытые застывшей кровью плечи расправились и налились силой. Потом его затрясло, мелко и страшно.
Соломка сжала руки в кулаки, чтобы не броситься вперёд и не схватиться за него. То, что делал с собой Гнат, много значило для него, значит, нельзя мешать. Но в свете мерцающего огня выглядело происходящее жутковато.
Он поднял руку и сделал такое движение, будто стирал воду с лица. А потом, расставив пальцы, погрузил руку в снег, не переставая шептать, отчаянно и быстро, дёрнул рукой, но не так, будто вытирал её, а скорее будто отпускал что-то на волю.
Потом он вздохнул — грудь выпятилась вперёд — и выдохнул.
— Лей!
Антон поднял ведро, которое держал наготове и перевернул над головой Зверя. Вода с шумом потекла вниз, смывая кровь. Мокрые волосы прилипли к голове, струйки текли, капая в снег, а Гнат открыл глаза с мокрыми ресницами и улыбнулся Соломке. В его спокойных глазах не осталось ни следа происходящего секунду назад. Только доверие и тепло, только поддержка и любовь.
Кажется, теперь можно подойти?
Но тут Соломка застыла, потому что банально испугалась. До оторопи испугалась этого момента. Не Гната, не крови, а того, что не сможет потянуть такого мужчину. Не сможет выдержать их связи на равных, а иное в гармоничное паре недопустимо. Столько в нём силы, чистоты, уверенности. Хватит ли ей своей душевной ценности? Понимания, прощения, целостности?
Что она будет с этим всем делать?
Она показалась себе глупым, капризным ребенком, который не понимает, какая награда попала в его руки, ломает полученное на куски и бросает на пол, забывая, променяв на другую яркую игрушку. Сможет ли она понять, насколько глубока его душа? Это в любом случае тяжело — считаться с другим человеком, учитывать не только себя, но и его, а если ты при этом осознаешь, насколько по сравнению с ним несовершенна? Что тебя ждёт?
Придётся быть очень сильной, поняла Соломка. Прыгнуть выше головы. Иначе я изведу его придирками, пытаясь опустить до своего уровня и наша жизнь не будет счастливой. Иначе я не потяну.
Хватит ли ей силы?
Гнат молчал. То ли видел, какие демоны её сейчас терзают, то ли просто любовался, что вдвойне странней — обширная куртка и плед никуда не делись, а лицо, зато побелело и обветрилось от мороза.
Но, не попробовав, не узнаешь, верно? Может и потянет?
Он улыбнулся ещё шире. Ласково, уверенно. Нет, он молчал вовсе не потому, что не хотел мешать. Просто он верил в неё, в общее будущее, в то, что у них достаточно сил для преодоления любого препятствия.
Соломка встала и бросилась к нему, обхватывая руками, онемевшими от холода. Но это было неважно — холод отступит, обязательно, стоит его рукам обнять её вместе с этой фуфайкой, придать к себе так крепко, что дыхание срывается, поцеловать в глаза и губы.
— Я тебя люблю, — прошептала Соломка, осторожно окутывая его своим пледом, а Гнат ответил:
— Я люблю тебя больше.
* * *
Гадук бесился, хотя по поведению это было незаметно. По крайней мере тому, кто его плохо знал.
Тартуга знал хорошо.
— Это всё последствия того, что мы привыкли проводить операции в одиночку, — выказывал недовольство Гадук. — Надо разучиваться и учиться заново, иначе мы будем предсказуемы.
— Да, ты прав.
— Значит, пересматриваем тактику. Отныне рассчитываем силы на троих. Один основной, второй наблюдатель, третий подстраховка.
— А что делать сейчас?
— Нужно вытаскивать. Немедленно.
Именно тогда раздался звуковой сигнал, который подтверждал, что адресат в порядке. Облегчение было подобно удару.
Тартуга даже не знал, что так сильно нервничал. Когда устаёшь бороться за своё существование и переходишь на строительство и организацию обыденной жизни, как у всех, переключаться обратно на войну до отвращения сложно.