Соломон Крид. Искупление
Шрифт:
– Вызывай все и всех, – приказал Морган. – Нужны заставы на подъездах к городу. Я не хочу, чтобы кто-нибудь въехал в этот бардак. Нужны противопожарные заграждения. Все, у кого есть машина и лопата, пусть отложат дела и соберутся у дорожного знака на въезде в город – если хотят, чтобы к вечеру город еще существовал.
Отключившись, Морган покопался в кармане в поисках мобильника, нашел номер, открыл редактор текста и трясущимися пальцами набрал:
«Все сделано. Похороны окончены досрочно. Нашел что-нибудь?»
Он отослал сообщение и снова глянул на незнакомца. Тот смотрел на пожар со странным выражением на лице.
Телефон пискнул. Пришел ответ: «Ничего. Сейчас ухожу».
Черт подери! Сегодня все вразнос. Хоть бы что хорошее.
Морган схватил шляпу и открыл дверцу, впуская рев огня и пустынный зной. Бледный незнакомец развернулся и побежал.
4
Я гляжу в огонь и чувствую, как он глядит в меня. Но так не должно быть. Я уверен. Ветер воет, ревет, вихрится вокруг, словно мир корчится от боли.
Первая машина встала рядом с огнем, люди побежали к нему, вытягивая из машинного чрева шланг, словно кишки из животного, приносимого в жертву богу огня. Люди кажутся такими крохотными, а пламя – огромным. Ветер раздувает его, оно с ревом катится вперед, к людям. Ко мне. Во мне вспыхивает страх, я поворачиваюсь, чтобы бежать, и нос к носу сталкиваюсь с женщиной в темно-синей форме. В глазах – сочувствие.
– Сэр, с вами все в порядке? – спрашивает она.
Я хочу обнять ее и хочу, чтобы она обняла меня, но страх перед огнем и желание убежать от него слишком велики. Я уклоняюсь и бегу дальше – прямо в человека в точно такой же синей форме. Он хватает меня за руку, я пытаюсь вырваться, но не могу. Он очень силен, и это удивительно: я не привык считать себя слабым.
– Мне нужно отсюда уйти, – говорю я тихим, незнакомым мне самому голосом и оглядываюсь на огонь.
Ветер подгоняет его все ближе.
– Сэр, вы теперь в безопасности, – говорит мужчина с профессиональным спокойствием, отчего я тревожусь еще больше.
Как он может знать, что я в безопасности? Откуда ему это знать?
Я смотрю за его плечо, на город и дорожный знак перед ним, но вид загораживает припаркованная «скорая», и это тоже тревожно.
– Мне нужно уйти, – повторяю я, выдергивая руку и надеясь, что он поймет. – Думаю, этот огонь из-за меня.
Мужчина кивает, будто понимая, но я вижу, что ко мне уже тянется другая его рука. Хватаю ее, одновременно подсекая его ногу и поворачиваясь. Мужчина падает. Бросок для меня естествен, как дыхание, и безукоризнен, будто отрепетированное танцевальное па. Кажется, мышцы его выполнили сами. Я гляжу на ошарашенное лицо мужчины, читаю имя на его значке и говорю: «Простите, Лоуренс». Затем разворачиваюсь, чтобы бежать к городу, прочь от пожара, успеваю сделать шаг, но рука мужчины хватает мою ногу, сильные пальцы стальным кольцом отхватывают щиколотку.
Я едва не падаю, но удерживаюсь. Поднимаю ногу. Я не хочу бить этого Лоуренса, но ударю, если не удастся освободиться. От мысли, что моя твердая пятка врезается в нос, рвет кожу, выплескивает кровь, по телу словно бежит теплый ветер. Приятное чувство, но оно тревожит еще сильнее, чем знакомство
Я падаю. Сильно ударяюсь головой об асфальт, и перед глазами вдруг становится бело. Ярость вспыхивает во мне. Я пытаюсь вырваться. На щеке – чье-то горячее дыхание: запах кислого кофе, гниль начинающегося кариеса. Повернув голову, вижу лицо придавившего меня полисмена.
– Полегче, – советует он, налегая всем весом, – мы всего лишь пытаемся помочь.
Но это неправда. Если бы хотели помочь, то отпустили бы.
Некая отстраненная часть моего сознания отмечает: я могу зубами изуродовать щеку или нос, грызть с такой свирепостью, что полицейский захочет избавиться от меня сильнее, чем я от него. Эта мысль одновременно ужасает, интригует и восхищает – ведь я и в самом деле могу высвободиться! Но что-то неосознаваемое, но важное удерживает.
В меня вцепляются новые руки, крепко прижимают к асфальту. В предплечье словно жалит большое насекомое. Женщина-медик сидит рядом на корточках и смотрит на воткнутый шприц.
– Нечестная игра, – пытаюсь выговорить я, но к последним слогам язык безнадежно заплетается.
Мир вокруг течет, и тело обмякает. Чья-то рука осторожно и бережно поддерживает мою голову. Я пытаюсь бороться с сонливостью, заставляю глаза оставаться открытыми. Вдалеке город, обрамленный дорогами и небом. Я хочу сказать им всем, что нужно торопиться, ведь огонь приближается, нужно спасаться, но язык не слушается. Поле зрения сужается, по краям – чернота, а в центре – уменьшающийся светлый круг, будто я падаю спиной вниз в глубокий колодец. Теперь я могу видеть за «скорой» указатель на въезде в город. С этого расстояния слова уже различимы, и я успеваю прочесть, прежде чем мои веки опустятся и мир зальет чернота:
Добро пожаловать
в ИСКУПЛЕНИЕ
5
Прислонившись к джипу, Малкэй смотрел на неровный ряд крыльев за оградой из сетки-рабицы. Малкэй видел Б-52 вьетнамских времен с тремя десятками отметок о боевых вылетах на фюзеляже; какой-то бомбардировщик Второй мировой; тяжелый, напоминавший кита транспортник; эскадрилью остроносых смертоносных реактивных истребителей с метками разных стран, включая «МиГ» с советской звездой на крыле и двумя меньшими под кокпитом, обозначавшими сбитых врагов.
За парадом военных самолетов в самое сердце кальдеры тянулась взлетная полоса. Над ней дрожал и корчился от жара воздух. К северу над чем-то мертвым либо умирающим кружились стервятники. Кроме них, в небе не было абсолютно ничего – ни облачка, хотя Малкэй недавно слышал гром. Да, тут бы не помешало малость дождя. Видит Бог, тут он по-настоящему нужен.
Малкэй глянул на часы.
Клиенты опаздывают.
Он пота чесалась голова, капли сочились меж волос, стекали по спине. Накопившийся за день пустынный зной давил тело. Малкэй стоял, прислонившись к большому серебристому «чироки» с тонированными стеклами, прохладными кожаными сиденьями и забойным кондиционером, выдающим прохладный свежий воздух ровно шестидесяти пяти градусов по Фаренгейту. Кондиционер работал вовсю. Его жужжание различалось даже на фоне рокочущего на холостом ходу мотора.