Шрифт:
Annotation
русский альбом, книга 4 (НЕ ОКОНЧЕНО)
Рэйн О
Рэйн О
Соловей мой, соловей
Старуха просыпается в ночную тишину.
Чем ближе к смерти, тем меньше времени ей нужно, чтобы выспаться.
Она некоторое время лежит, не шевелясь, ждет - не потянет ли обратно в сон, туда, где мужчина с темными глазами гладит ее по гладкой, совсем еще детской щеке своей обугленной, покрытой запекшейся кровью рукой.
– Все закончилось, Машенька, - говорит он.
– Все теперь будет хорошо.
И улыбается, а она начинает плакать. Потому что хорошо будет недолго, совсем недолго по сравнению с длиной ее жизни.
И он умрет, его расстреляют из пулеметов и сожгут в старом амбаре с двенадцатью остальными, и даже тела не останется - не броситься в мерцающую воронку, не разметать по сторонам серые тени, не сказать "прощай".
Старуха открывает глаза, видевшие девяносто три весны и девяносто четыре осени. Над нею потолок в полосах света от фонаря на улице. Красивые обои - синий шёлк. Тень от люстры. Под окном проходит первый утренний трамвай - тени мечутся, хрустальные подвески тихонько дребезжат.
Старуха вздыхает, садится в кровати.
Он ей так редко снится. Но снится же, не уходит.
***
суббота
– Ваша красота сводит меня с ума, мадемуазель, - студент весело махал им рукой с площадки конки.
– Прошу вас, умоляю, простираюсь ниц - приходите вечером на каток на Мойке, у Исаакиевской площади! Сегодня там будет духовой оркестр!
Суровый усталый кондуктор с густыми обвислыми усами что-то вполголоса сказал молодому человеку, тот замолчал, прекратил шуметь, прижал палец к улыбающимся губам. Но рукой махал еще долго, пока конка не съехала с моста, содрогаясь и дребезжа на булыжниках.
– Пойдем на каток?
– спросила Маша.
Верочка пожала плечами. Насчет "красоты" студент обращался, конечно, к ней - Вера была совершенно изумительна, никого не оставляла равнодушной. Кроме себя самой - ей, казалось, было абсолютно все равно, как она выглядит и какое впечатление производит на окружающих.
– Разве дядя Андрей не сегодня приезжает?
– спросила она.
– Я что-то запамятовала. Если не сегодня, то пойдем вечером покатаемся, почему бы и нет.
Машенька обрадовалась - она очень любила кататься и давно не выбиралась.
– Да пусть даже и сегодня, - сказала она быстро.
– Поздороваемся и пойдем. Он же не к нам лично приезжает. Я его видела последний раз, когда мне было лет девять.
– Полжизни назад, - засмеялась Верочка. Накрутила на палец темно-золотую прядь, выбившуюся из-под зимней шапки.
– Завтра будет "как на Машины именины испекли мы каравай".
Она перегнулась через перила моста, посмотрела вниз.
– Ой, смотри же, лед нарезают артельщики! Как красиво солнце играет!
Огромные, длинные параллепипеды льда - "кабаны" - вытаскивались из выпиленной во льду майны и ставились на попа. Весеннее солнце ныряло в прозрачный лед, кувыркалось в сверкающей глубине, дрожало всеми цветами радуги.
– Как столбы в египетских храмах, - тихо, восхищенно сказала Машенька.
Завтра, в воскресенье, в ее день рождения - именно в этот день - в Петербурге открывалась выставка Британского музея. Копии храмовых скульптур и мумии. Настоящие. Древние. Люди, чьи глаза смотрели в высокое небо Африки десять тысяч лет назад, чье живое тепло, дыхание, сущность рассеялись в мире так давно, что и представить было сложно - но при этом по-прежнему можно было взглянуть в их черты, дотронуться до пергаментной кожи.
Верочка вскрикнула, вцепилась в перила. Маша вздрогнула, возвращаясь в реальность.
Под мостом работник пятил лошадь с санями к майне, потащил очередной ледяной кабан, зацепленный за задние копылья. Но лошадь была уставшая, оступилась раз, другой - глыба льда начала ее перетягивать, потянула назад, в майну. Мужик кричал на лошадь, тянул поводья, но она мотала головой устало и обреченно, как будто заранее смирившись с неодолимой тяжестью, увлекающей ее назад, куда она не могла обернуться и взглянуть - в ледяную воду, в темную смерть.
– Режь упряжь, - крикнула Маша.
– Режь, болван!
Мужик ее, конечно, не услышал, но то же кричали ему и остальные артельщики - они махали руками, все остановились, но ближе никто не подходил. Кабан перекувыркнулся, сани поползли в воду быстрее. Мужик все не решался бросить лошадь - потянул из-за голенища нож, стал рубить жесткие кожаные ремни.
– Уходи, - прошептала Вера.
– Не успеет, - сквозь зубы сказала Маша.
Край полыньи осыпался, тяжесть льда все тянула сани, лошадь ухнула в воду со всплеском, забилась, закрошила лед копытами. Работник замер, потрясенный и напуганный, упустил несколько секунд, в которые мог бы отскочить и спастись. Потом лед под ним раскололся, он нелепо взмахнул руками и упал в воду - прямо под бьющие копыта тонущей лошади.
Крики артельщиков, когда он ушел под воду, донеслись и до девушек - они стояли, вцепившись в перила моста, а вокруг них уже собралась небольшая толпа - многие останавливались посмотреть.
– Опасная это работа, - сказал маленький длинноносый приказчик в фуражке "Федоров и сыновья" своему толстому товарищу, рабочему в синей куртке.
– Почти каждый год кто-то да гибнет. Но платят хорошо, вот от желающих отбоя и нет.
– В прошлом году у нас на Васильевском ледник набивали, - мрачно сказал толстяк.
– Спускали лед на веревках. И вот такой же ледяной кабан сорвался вниз и троих покалечил. Веревка скользкая, доски гнилые.
Он шмыгнул носом и перегнулся через перила подальше.
– Все, затянуло быстро, все кончилось для раба божия.
Мужчины сняли шапки и перекрестились.
– Не найдут, поди. Тут течение сильное. Подо льдом протащит, да неизвестно куда выкинет. Или за дно зацепится.
Вера поморщилась, посмотрела на Машу. Та покачала головой. Нет. Нельзя. Нельзя идти и говорить - вот здесь ломайте лед, тут будет тело.
Хотя она тоже прекрасно видела искрящие воронки летума, начинавшие прорастать сквозь лед. Лошадиная была как серый туманный канат, поднималась вверх, колебалась, как будто от ветра. Человеческая - пока еще невысокая, плотная, спиральная - только набирала высоту. Она тоже скользила вдоль реки, вниз по течению, вместе с мертвым телом, уносимым водой. Вот она мелькнула под ногами у бегуна в дешевой холодной шубейке - он с усилием бежал на коньках, толкая перед собой санки с пассажиром. Ни рикша, ни седок ничего не почувствовали и не увидели. Вот канат летума лошади застыл посреди реки - наверное, туша или сани зацепились за что-то, за неровность льда снизу, за остов старой баржи в воде, или просто столкнулись две струи течения, закрутились невидимым водоворотом. Человеческая воронка летума все двигалась, уносилась дальше. Наверное, его никогда не найдут.