Соловьи поют только на Родине
Шрифт:
Сторонятся того дуба белки, словно чумного, облетают птицы загодя. Да что пернатые — жуки и те гнушаются присесть, гнус норовит мимо, через губу плюётся в сторону дуба, что долгие года был всех прочих выше и краше. Только вот, видать, пришёл его черёд отойти в тень небыти. Ах, как страшно то, — и самому, и прочим, вприглядку. Нет-нет, да примерит на себя проходящий: и ветхость, и немощь, и другое нечто, что поджидает за всем тем.
Глядел-глядел на такое дело павлиний глаз, ну и рассердился.
— Что ж вы все такие скучные, да прелые?! — Возмутился он. — Дуб вас
— Разве только леснику на дрова… — Усмехнулся было лось, но не стерпел такого павлиний глаз, сел нахалу на нос, потоптался, а оттуда прямиком к дубу. Обнял его, сколь смог обхватить, и ну махать крылами, как веером — дурноту с осенью прочь гнать.
Завидев от малого столь большое, не стерпело и солнце в стороне-то стоять, принялось лить-поливать белым светом понавдоль ствола, — ласкает, тешит, да приговаривает:
— Не тушуйся, обойдётся на этот раз, а там, брат, сам знаешь — жизнь такова, ни мне, ни тебе того не миновать.
Слово за слово, отлегло от сердца у дуба, щекотно стало на душе из-за надежд, что не всё ещё, не насовсем, есть времечко, плещется на донышке, разбудит весеннюю зарю треск лопающихся его почек, распустятся листья букетами. Ибо за зря пропасть — оно запросто, а для поступка растратиться — то и мудрено.
А тут и ветер подоспел, сдёрнул дерзкое облако с дуба, прочь погнал. Вздохнуло дерево, распрямило спину, огляделось вокруг себя… Много подле разных с разными, а тех, которые добрым словом в нелёгкий час… в суете-то не всегда и разглядишь. Выйдут они наперёд прочих, сделают, что совесть велит, и в тень. Благодарности не требуют, наград не ждут. Не для того они таковы, просто не могут иначе, и всё.
Я сам!
— Эй, малый. ты чего там возишься? Рыбу что ли удишь, так она здесь не водится!
Вспотевший докрасна парнишка лет пяти не отвечал, но лишь пыхтел, продолжал возить прутиком по луже. Великий для него картуз неумолимо сползал с затылка на нос, что никак не отвлекало его от занятия. Привычным движением мальчонка возвращал головной убор на место, и продолжал свою возню.
— Что, картуз-то братов или отца? — Спросил я, дабы разговорить-таки мальца, но тот по-прежнему безмолвствовал, и мне пришлось подойти поближе, чтобы разобраться самому.
Посреди широкой лужи, рпаспластав крылья, лежала стрекоза, таких больших я ещё не видывал. А мальчишка тянулся прутиком до насекомого, но всё не выходило никак: и руки были недостаточно длинны, и прутик довольно короток. Впрочем, бОльший можно было бы раздобыть, но его было бы не так просто удержать.
— Зачем она тебе? — Спросил я мальчика.
Сердито глянув на меня, он шмыгнул носом, и снизошёл-таки до ответа:
— Низачем. Её ветром принесло. Она пыталась взлететь, но прилипла. Крылья вон какие, а мне мамка запретила ноги мочить, я вчера только болел.
— Так ты её спасаешь, что ли? — Догадался, наконец, я, но парнишка передумал делиться со мной дольше и продолжил удить стрекозу.
—
— Я сам! — Твёрдо ответил мальчик, и тут меня осенило. Подхватив ребёнка подмышки, так что он даже не успел ничего возразить, я зашёл на середину лужи, прямо к самОй стрекозе.
— Доставай! — Крикнул я весело. — Сам!
Минутой позже, когда стрекоза обтиралась травой, как купальным полотенцем, мальчишка с ужасом наблюдал за тем, как я выливаю воду из туфель.
— Дяденька… как же так? Вы не простудитесь? А мамка вас не заругает?
— Я тут рядом, недалеко живу, не успею, надеюсь, а что про мамку… Не заругает. Далеко моя мамка. — Мне не хотелось расстраивать складный мир парнишки, в котором были мать, отец и наверняка — даже старший брат.
Спасённая стрекоза довольно скоро обсохла, поднялась в воздух и пролетела мимо нас без очевидного намерения поблагодарить. Оно получилось как бы само собой. Тень стрекозы долго ещё была видна над дорогой, или нам с парнишкой казалось, что это так.
Участие в судьбе крылатой козявки сблизило нас. Мне было жаль, что это ненадолго, и он сейчас уйдёт в свою детскую жизнь, полную недетскими волнениями, а я останусь один на один с мокрыми туфлями и простудой, что неминуемо настигнет ближе к полуночи.
Решив не поддаваться минутной слабости, я протянул руку малышу, как взрослому:
— Ну, давай прощаться. Тебе пора, а то мамка заругает.
— Она зазря не ругается. — Возразил мальчишка и добавил, — А пойдёмте к нам. Мы вдвоём живём, мама у меня хорошая, да и печка уже натоплена, быстрее обсохнете. Пошлите, а?
Не пойму отчего, но я не дал себе времени подумать и… согласился:
— Побежали тогда скорее. — Поторопил я мальчика.
— Наперегонки?!
— Да хоть взапуски! Как угодно! Я-таки уже довольно сильно продрог.
В ожидании грядущих холодов
Туя глянула лукаво в глаза осени и попросила, как это делают обыкновенно цыганки, позолотить ручку. Ну и не смогла ей отказать осень! Так не так, а многие напасти, кой напророчит цыганка, могут и сбыться. Ну не лучше ли поостеречься, да выдать ей испрошенное, тем паче, — мало на то потрачено: отогнать чуть подальше солнышко, да приказать ему раньше лечь и позже встать. Только-то! И будет всем счастье…
Лягушонок сидел на пороге и смотрел на паука, что вплетал нитку паутины в льняную прядь солнечного луча. Улитки, что громко чавкали в ночи, теперь дремали вполглаза. Слизни, чей оглушительный топот был слышен до самого рассвета, из-за чего даже филину делалось не по себе, грелись, изредка, но неожиданно шустро для своего звания, переменяли положение.
Оса, оставив труды, лакомилась каплями смолы, провозглашая тост за тостом во здравие сосны.
Вишня прятала под редкой вуалеткой ветвей лукавый янтарный взгляд. Она много могла бы поведать про то, как провела лето, но промолчит, ибо другим верно известно про тебя лишь то, что ты сам о себе расскажешь, довольно и того того, что присочинят. Молва, она сама об себе позаботится.