Соловки
Шрифт:
Пароход начинало слегка покачивать… У многих уже вытянулись лица.
Воплощение насморка и флюса стояло у кормы, меланхолически поглядывая на окружающих.
Мы приближались к бару.
— Ну, будет качка! — заметил мимоходом матрос, проходя к рулю.
Я оглядел небо. Весь северо-запад затягивало жемчужными, золотившимися по краям тучками. Волны становились крупнее и крупнее… Кое-где змеились гребни белой пены, и отдаленный гул все ближе и ближе подходил к пароходу.
— Вам бы лучше в каюту! — пригласил монах меланхолическую деву, весьма внимательно рассматривавшую что-то за кормою. Она наклонилась еще ниже, цепляясь за края борта.
— Уведите ее! — приказал рулевой монахам-послушникам.
IV
Сибирячка
Проходя между народом на палубе, я невольно остановился у одной группы. Ее составляли: в центре — слепец старик, который, и сидя, опирался о посох. Жаркий луч солнца золотился на голом черепе, охватывая заодно и не зрячие глаза, и детски наивно улыбающееся сморщенное лицо. Из-под открытого ворота посконной рубахи во все стороны торчали углы костей. Рядом с ним, пониже, на каком-то жиденьком узелке помещалась небольшая худенькая девушка с робким лицом и точно раз когда-то испугавшимися и в одном выражении страха застывшими глазами. Синий крестьянский сарафан висел на костлявых плечиках. Она только что начала соседке своей рассказывать о многотрудном пути, который довелось пройти ей до Архангельска.
— Я сама из Иркутского города, в Сибирях это!
— Нну! У меня братан там, на поселке. Что ж ты сюда, по усердию или по обещанию родителев?.. Тут больше по родительскому приказу бывают…
— Нет, сама. Потому я с малолетства по обителям!
— А меня грешную только сей год Господь сподобил. Тебя как же это одну мать пустила?
— Много тут было… горя разного. Пять годов это дело задумано. Все с отцом совладать не могла!
— А у тебя отец-то кто?
— Мещанин торгующий.
— Ну!? Что ж ты это с сытой-то купецкой жизни… Поди, на пуховике спала…
— Судьба, знать!
— Давно ли ты оттуда?
— Семой месяц!
— И все одна? Или со стариком?
— Нет. Старика-то я под Шадринском нашла. Не родной.
— Известно, кому какая судьба. Поди, сестры, коли есть, по праздникам пироги едят, да с утра до ночи на красу свою девичью любуются. А ты на-поди! Босая всю путину прошла?
— От Томскова-городка босая, потому какие башмачонки были — совсем развалились!
— Ну, это тебе все зачтется. Много ты можешь согрешить теперь, потому твой подвиг велик. У Бога все на счету.
— Уж сколько и били меня, как сказала, что в Соловки хочу.
— Родители?
— Они. А и пошла-то я, чтоб, значит, родительские грехи замолить. Первый раз я, не спросясь, пошла, без виду. Ну, меня верст за двести от Иркутского и пымали… И по этапу домой приволокли. Потом я опять ушла — отец на лошади догнал. И на цепи стал держать. Месяца три не слушали, однако ради дня ангела — ослобонили. Сколько одного бою было — страсть. Насмерть били!
— Ах, ты — болезная. Ишь, как тебя Господь сподобил! Все, милая, зачтется!
— Тогда я и сказала родителям: сколько ни калечьте, а воли моей с меня не снимете. Потому было мне видение… Святой Зосима во сне являлся и ободрял на подвиг… Отцовские грехи, говорил, замоли… Три раза было видение. Тогда и задумала я идти — к отцу. Сказала ему — позеленел: одначе смолчал. Ступай вон, — говорит, — чтоб и духу твоего не пахло… На утрие опять к нему, — он за волосы и давай меня топтать. До бесчувствия было. Переждала я еще день и опять про то же, — вдругоряд оттаскал. Я в третий… Как сказала я в третий, тут его за сердце и забрало… Заплакал. Снял икону, благословил, как следует. Иди, — говорит, — к святым угодничкам и за нас помолись. На другой день сряжаться стали. Дал он мне два ста рублей на дорогу, да три ста
— Ну, и родитель у тебя!
— Потому обидно, что без его воли пошла.
— Что ж ты все пешком?
— Все. Деньги, какие дали — несу угодникам.
— А кормилась в дороге как?
— Именем Христовым… Побиралась.
— Много, много ноне согрешить можешь, и все с тебя за это снимется. Ну, а старичок слепенький сродственник тебе, что ли?
— Какой родич! Под Шадринском на дороге нашла. Он с мальчиком ходил, да мальчик бросил его, убег… Ну, я и подумала, что Господь мне его послал, чтоб я еще потрудилась. Так и прошли вдвоем. И назад поведу до Шадринскова.
— А там как?
— На том самом месте, где взяла — там и оставлю.
— Посередь поля?
— А то как же, где Господь послал!
— Да он помрет!
— Уж это как Бог. Потому, где взяла — туда и предоставить его должна. Иначе как?
— А там опять к родителям?
— Да, годик пережду. Потом в Иерусалим-град.
— А ты бы замуж… Поди, женихи были?
— Были!.. — И худенькое личико девушки все перекосило ненавистью. — Были… Как не быть, погубители!
— Что ж, ты не пошла?
— И не пойду. Нагляделась, как батюшка маму бьет… Все они такие. На тиранство одно идти, что ли?
— Без этого уж нельзя… Одначе тоже с опаской бей!..
— Лучше христовой невестой, по святым местам ходючи, да родительские грехи замаливаючи…
V
Монашек-подросток
Тятенька мой торговою частью занимаются, тоже и подрядами, когда случится. Раз он один подрядец взял — мост строить. Дельце было бы выгодное, коли б не пришлось с чиновниками делиться, а то как раздашь половину всего — так смотришь, у себя в кармане и на лес не хватит. Оченно заскучали тятенька, одначе мост выстроили, из гнилья, правда, да все же мост. Хорошо… Прошло это, например, полгода, вдруг левизор из самого Питера. Тут тятенька и очунели. К тому, к другому, к третьему — куда тебе! Давай, говорят, Бог, чтобы своя голова уцелела на плечах… Делай, как знаешь. «Помилуйте, — объясняет тятенька, — да ведь вместе брали?» — «Про то, — отвечают, — один Господь Всемогущий знают, да только никому не скажут. Зря не болтай и ты, потому за бесчестье с тебя большие еще деньги слупим, а под суд!..» Оченно это ошарашило родителя. «Ну, теперь, — говорят, — никто, как Творец Небесный!» Назавтра примерно назначено свидетельство. С утра тятенька обегали все храмы Божий и везде молебны с водосвятием заказали, потом и обет дали: «Коли минует, значит, чаша сия, так быть единоутробному сыну моему у Соловецких угодников один год, пусть там работает на святых предстателей наших». Ну, сейчас поехали к мосту, а там уже вся комиссия собралась. Питерский левизор-то петушком так и поскакивают. На наших чиновников и не похож, потому в ем и фигуры нет. У нас квартальный из себя значительнее, потому он себя с форсом держит. А этот только что чистенький, да гладенький. Тятеньке ручку подал, тятеньку это, значит, ободрило.
— Тятька у тебя, поди, большой плут был?
— По торговой части, по нашим местам, без этого не обойдешься. Потому делиться нужно. Другому вся цена грош с денежкой, а ты ему пять сотенных подай, потому жадность эта у них оченно свирепствует. Особливо ежели с купцом дело имеют.
— Народ!
— Народ ноне норовит, как бы тебе с сапогами в рот залезть.
— Кая польза человеку, аще весь мир приобрящет, душу же свою отщетит?
— Ну-с, хорошо. Осмотрел левизор мост и оченно доволен остался. У нас из ели мост-от строен, а тот удивляется — какая, мол, лиственница отличная! Отлегло от сердца у тятеньки… И закурили же они тогда.