Солженицын и Сахаров
Шрифт:
219
и слали они четырежды в год челобитные: верните меня! верните меня! я был хороший и буду хороший. В чем для них возврат? Прежде всего в восстановлении партийной книжечки, формуляров, стажа, заслуг... С этим они и повалили в 1956 году: как из затхлого сундука, принесли воздух 30-х годов и хотели продолжить с того дня, когда их арестовали" (С. 479).
И тон, и содержание этой тирады вызывает решительное возражение. Хорошо ведь знает Солженицын, что не из "затхлого сундука" вернулись арестованные в 30-е годы коммунисты, а их тех же страшных каторжных лагерей со следами пыток и истязаний. И хотя большинство из них не изменило своим убеждениям, однако отношение к нашей действительности у них было уже иным (мы не имеем в виду "забывчивых" одиночек, которые были во всех категориях и потоках бывших зэков). И не "повалили" они из лагерей, а шли на волю
Неблагородство и тенденциозность Солженицына в данном случае никак не делает ему чести. О тех коммунистах, кто вел себя достойно упоминает он лишь мельком (в Комиссию, возглавившую Кенгирское восстание, свидетельствует Солженицын, "вошли и женщины". "Шахновская, экономист, партийная, уже седая"). Зато о трусах, предателях, о ловкачах, если они "партийные", он пишет куда подробнее. Но вот трудная для Солженицына фигура - Капитон Кузнецов, руководитель лагерного восстания, глава "сорокадневного правительства", председатель избранной заключенными Комиссии. Бывший полковник Красной Армии, выпускник Фрунзенской академии, уже немолодой. Командовал после войны полком в Германии и получил срок за то, что "кто-то у него бежал в западную зону". К началу восстания сидел в лагерной тюрьме "за очернение лагерной действительности" в письмах, отправленных через "вольняшек". Надо полагать, что Кузнецов был членом партии, но Солженицын об этом ничего не говорит. Никаких фактов, компрометирующих Кузнецова, у Солженицына нет. Наоборот, мы узнаем из рассказа Солженицына, что все 40 дней восстания держится Кузнецов прекрасно. Он отказывается от освобождения, которое пришло ему в дни восстания, организует пролом стен и выламывание решеток, из которых выковывались пики. При переговорах с прилетевшими в лагерь "важными генералами" Кузнецов командой "Головные уборы - снять!" заставил и генералов МГБ снять
220
шапки перед трупами убитых зэков. На угрозы генералов, по свидетельству самого Солженицына, - "встал Кузнецов. Он говорил складно и держался твердо. Если войдете в зону с оружием, - предупреждал он, - не забывайте, что здесь половина людей - бравших Берлин. Овладеют и вашим оружием" (С. 328). Казалось бы, какой упрек можно бросить такому человеку? Но вот как заканчивает рассказ о нем Солженицын: "Капитон Кузнецов! Будущий историк Кангирского мятежа разъяснит нам этого человека. Как понимал и переживал он свою посадку? В каком состоянии представлял свое судебное дело?.. Только ли профессионально-военной была его гордость, что в таком порядке он содержит мятежный лагерь? Встал ли он во главе движения, потому что оно его захватило? (Я это отвергаю.) Или, зная командные свои способности - для того, чтобы умерить его, ввести в берега и укрощенной волною положить под сапоги начальству? (Так думаю.)" (С. 328).
"Суд над верховодами, - пишет через 20 страниц Солженицын, - был осенью 1955 года, разумеется, закрытый и даже о нем-то мы толком ничего не знаем... Приговоры нам неизвестны. Вероятно Слеченкова, Михаила Келлера и Кнопкуса расстреляли..." (С. 347).
А как же Кузнецов, которого судили на том же суде? О нем автор "Архипелага" уже ничего не говорит.
Выходит, что Кузнецов был провокатором? Нет, так прямо Солженицын этого, конечно, не утверждает. Но намекает именно на это. Но можно ли так писать о человеке, который, скорее всего, героически погиб, к тому же не имея для своих подозрений никаких доказательств? Если он коммунист, то для Солженицына - можно. И это не единственный пример тенденциозной двусмысленности, с какой Солженицын говорит об отличившихся в лагерях коммунистах.
О "либеральности" русского самодержавия
Другой характерной чертой, которая проходит через весь третий том, как и через весь "Архипелаг", является тон постоянной насмешки насчет какой-то будто бы "жестокости" русских царей и, с другой стороны, тон насмешки над русскими революционерами и либералами, считав-шими режим самодержавия в России "невыносимым". Мне уже приходилось писать, что ста
221
линский террор не идет ни в какое сравнение с жестокостями русских царей, исключая лишь Ивана Грозного. Но Солженицын говорит не только об этом. Постоянно касаясь этой темы, Солженицын как бы высказывает сожаление, что слишком уж "либеральными" были последние русские самодержцы. Так, например, Александр II и охранка не преследовали по-настояшему народовольцев. Их, конечно, иногда арестовывали и сажали в тюрьмы, но "ровно настолько, чтобы ознакомить их в тюрьмах, создать ореол вокруг их голов" (С. 87). "Либералом" был в сущности и Александр III. Хотя он и казнил с десяток народовольцев, но не преследовал ни родственников, ни друзей казненных, или наказывал их легко, "по-отечески", что видно, в частности, и на судьбе молодого В. И. Ульянова. А Николай II и вообще был "слабак", не смог расправиться по-настоящему с рабочими в январе 1905 года, да и в 1917 году позорно растерялся и потерял корону. У этого царя и "всех его правящих уже не было и решимости бороться за свою власть. Они уже не давили, а только придавливали и отпускали. Они все озирались и прислушивались, а что скажет общественное мнение. Мы... можем смело утверждать, что царское правительство не преследовало, а бережно лелеяло революционеров себе на погибель" (С. 87).
Рассказывая, например, о преследованиях и судах над баптистами уже в 60-е годы нашего века, Солженицын не удерживается от восклицания: "Кстати 100 лет назад процесс народников был "193-х". Шума-то, Боже, переживаний! В учебники вошел" (С. 567).
Фальшь подобной позиции очевидна. От того, что масштабы несправедливостей и преступлений 20-50-х годов XX века превзошли все, что было известно по этой части в прежние века и десятилетия, от этого несправедливости прежних времен не становятся достоинствами, а борцы против этих несправедливостей не перестают быть героями в благодарной памяти человечества. Между тем весь том Солженицына, когда он касается этой темы сожалеющий о недостаточной жестокости царских расправ. Ах, как было бы хорошо, если бы их задушили в колыбели. Эта уверенность Солженицына, что десяти- или стократное увеличение репрессий спасло бы русский царизм от гибели, заставляет спросить - а почему он этого так хотел бы? Если бы миллионы гноили бы в тюрьмах и на каторге, а десятки тысяч расстреливали бы не при Сталине, а при Николае II или Александре III тогда что - их трупы пахли бы лучше?
222
Восток и Запад
Еще одним излюбленным мотивом автора "Архипелага", каким-то назойливым рефреном к его поистине страшным картинам преступлений недавнего прошлого является издевка над Западом, причем не только над ненавистными Солженицыну западными левыми и либералами, но и над правыми кругами, над Западом вообще. В третьем томе "ГУЛАГа" эта издевка над западными политиками выражена, пожалуй, наиболее выпукло.
Запад, по мнению Солженицына, не помог как следует России еще в Первую мировую войну и в роковой 1917 год, чем и довел ослабленную Романовскую монархию, а затем и Временное правительство до катастрофы. Запад позволил большевикам одержать верх в гражданской войне, а затем с неприязнью встретил миллионные массы первой русской эмиграции. Не заметил Запад ни голода миллионов крестьян в 1932-1933 гг., ни страшного размаха сталинского террора. Уступил Запад в конце войны 1939-1945 гг. почти всем требованиям Сталина.
Эти упреки исходят чаше всего из непонимания того, что и сам Запад уже с конца прошлого века раздирался множеством внешних и внутренних противоречий и не было у него тех сил и средств, чтобы выполнить эту задним числом нарисованную для него Солженицыным программу.
Но совсем уже поразительным представляется солженицынский упрек Западу, что после начала корейской войны Запад (и в первую очередь США) не начали против СССР и Китая новой мировой войны и не использовали в этой войне свою тогда еще существовавшую атомную монополию.
"Как поколение Ромена Роллана, - пишет Солженицын, - было в молодости угнетено постоянным ожиданием войны, так наше арестантское поколение угнетено было ее отсутствием, - и только это будет полной правдой о духе Особых политических лагерей. Вот как нас загнали. Мировая война могла нам принести либо ускоренную смерть (стрельба с вышек, отрава через хлеб с бациллами, как делали немцы), либо все же свободу. В обоих случаях избавление гораздо более близкое, чем конец срока в 1975 году" (С. 51).
И здесь опять свои настроения выдает Солженицын за настроения всех заключенных. Мне приходилось встречаться с сотнями бывших узников Особлагов самых разных политических
223
настроений, но ни от кого я не слышал, что жаждали они третьей мировой войны.
Солженицын, видимо, чувствует, что его слова могут шокировать его читателей, и в запальчивости восклицает: "Удивятся, что за циничное, что за отчаянное состояние умов? И вы не думали о бедствиях огромной воли?
– Но воля-то нисколько не думала о нас! Так вы что ж: могли хотеть мировой войны?
– А давая всем этим людям сроки в 1950-м до середины 1970-х, что же им оставили хотеть, кроме мировой войны?" (С. 50).