Сон в летнюю ночь
Шрифт:
— Зачем? — спросила она.
— Потому что, если у человека нет совести, его глаза это не спрячут, — сказал Надар и пинцетом отодвинул в сторону одного из крысят: — Полежи здесь, дай другим па-а-кущать.
— Она жива? — спросила Рейчел. — Мать?
— Верико Георгиевна? — уточнил Надар. — Да, Верико Георгиевна жива.
— А он?
— Из всэх из нас, — ответил Надар и пинцетом погладил мышь по голове, — умер только один человек. Да, я считаю, что это хуже, чем смэрть.
— Ты, — усмехнувшись, спросила она, — ты, наверное,
— Ты умная, Роза, — сказал Надар, — всэгда была умная. Но ты грязная. Темури знал, что ты грязная. Ты воровка, Роза.
— Дай мне его адрес, — сказала она.
— Ты знаешь его адрес, — ответил он. — Тот же самый адрес, Роза.
— Ничего не понимаю, — прошептала она, — как же так? Здесь, в Москве? А как же квартира в Тбилиси? У Верико же там квартира. Они там прописаны…
— Сейчас всо па-а-аменялось, Роза, — пробормотал он, — они перебрались сюда. Иди, говори с ними. Может быть, Темури захочет простить тебя. Темури добрей, чем я, Роза. Но ты все-таки сними очки.
— Не могу, — сказала она и повернулась, чтобы уйти.
— Куда ты дела свое лицо? — крикнул он вслед. — Ты сейчас некрасивая на свою внешность. Страшная ты, Роза.
Сугроба нет, потому что лето. Зимой здесь всегда появляется черный от выхлопных газов сугроб.
Лифт, как всегда, не работал. Ну и прекрасно, так даже лучше, потому что ей никогда не нравились лифты. В Нью-Йорке с этим приходилось тяжело. Не идти же пешком на двадцать третий этаж, например. Она вообще боялась закрытого пространства. Олег Васильевич однажды сказал ей, что и к смерти она относится с таким ужасом потому, что представляет себе только одно: как ее заколотят в ящик.
— При чем здесь это? — закричала на него Рейчел (они уже ненавидели друг друга тогда, уже разводились!). — Если меня не будет?
— Ха! — ухватив себя за бородку, промычал Олег Васильевич. — Тебя не будет! Ты ведь не можешь представить, что тебя не будет! Потому что у тебя нет души! Только тело!
— Иди поучись на психиатра, — сказала она, — сколько можно возиться с чужими зубами?
Но он угадал, шелковая бородка, угадал. Что-то он все-таки понял в ней за четырнадцать лет жизни вместе.
Дошла наконец. Та же самая дверь. Обитая кожзаменителем. Она позвонила, долго не открывали. Потом послышались шаги Верико — сильные и уверенные, как всегда.
— Кто там? — гортанно спросила Верико.
— Вера Георгиевна, — сказала Рейчел, — откройте.
— Тему-у-ури! — испуганно крикнула Ве-рико. — Сам па-айди па-а-асматри!
Рейчел опять нажала на кнопку звонка.
— Сэйчас, па-адаждите, — попросила Верико.
Что-то упало с тяжелым, слоистым звуком, и тут же Верико задохнулась памятным Рейчел кашлем много курящей, немолодой женщины. Она и двадцать лет назад так же кашляла. Рейчел изо всей силы застучала по мягкому кожзаменителю. Дверь, оказалось, не была заперта.
Верико в том же самом или очень похожем на то, в котором она когда-то приехала на их свадьбу, черном платье, статная и большая, заслоняла собою худого, как скелет, старика. Старик был до отвращения похож на Сашу, но не сегодняшнего, двадцатидвухлетнего, горбоносого юношу, а Сашу-младенца, того, которого ей принесли когда-то в роддоме с бирочкой на сморщенном кулачке. Она раскричалась тогда, потребовала, чтобы немедленно вызвали главного врача: на бирочке была неправильная фамилия — Георгадзе. А ведь Саша не имел никакого отношения к Теймуразу, и в Нью-Йорке у него был законный отец — Желвак Олег Васильевич.
Самое ужасное, что старик и гримасничал так же, как это делают младенцы во сне: он то растягивал губы в блаженную улыбку, то щурился, словно пытаясь что-то разглядеть, то бессмысленно хмурился. Иногда лицо его пропарывал тоскливый ужас. Верико неприязненно смотрела на Рейчел и, кажется, не узнавала ее.
— Пришла-а! — засмеялся старик и всплеснул руками.
Рейчел еле удержалась от крика. Теймураз, вот он.
— Ах, огня того уж нэт, пога-а-асла-а зарэ-во! — голосом Нани Брегвадзе запел старик. — Пой, звэни, ма-а-я гитара, разга-а-аваривай!
— Ти хочэшь с нэй га-аварить, Тэмури? — не отрывая глаз от Рейчел, спросила Верико.
Старик отрицательно замотал головой.
— Ва-йду я к мила-ай в тэрэм и бро-ошусь в ноги к нэй! Была бы только ночка, да ночка-а-а потэмнэ-э-й!
Голос его сорвался.
— Он болен? — утвердительно прошептала Рейчел, ужасаясь тому, что стоит здесь и не уходит. — Что с ним?
— Кто болэн? Никто нэ болэн, — надменно сказала Верико. — Давно вас ждем, па-аджи-даем.
Она отступила на шаг в сторону.
Ничего не изменилось. Даже коляска, как всегда, стояла рядом с торшером. Новорожденную мучил диатез. Красные сухие щеки были густо намазаны зеленкой.
— Внучка моя, — вздохнула Верико, стискивая на груди свои большие руки, словно оперная певица, приступившая к арии. — Экатэри-на. Осталась послэ матэри, такиэ грустные дэ-эла…
— После какой матери? — Рейчел поспешно вытащила из сумки бумажную салфетку. К горлу подкатила тошнота.
— Тэмури! — басом сказала Верико. — Сма-атри на нэе! Она нэ знаэт, какой матэри! Она же была на паха-аранах, Тэмури! Ты помнишь, как а-ана ри-и-дала?
Старик перестал петь. Рейчел вытерла салфеткой соленые губы. Тошнота усилилась.
— Ай, нэ на-ада! — брезгливо сказала Верико. — Нэ на-ада нам тут ваших обма-а-раков! Вы что, прилэтэли за-абрать ребенка? Но у нее есть атэц! У нее есть бабулэнька! И па-атом: вы же нэ будэте учить ее на фа-а-ртепьано? А дла хорошэй дэвушки бэз фа-артепьяно нэльзя! Что люди скажут? Что дэвушка не знаэт даже ноты?
Спокойное и счастливое лицо молодого Теймураза проступило из высохших складок стариковского лица и заслонило его собой, как одно облако заслоняет другое.