Сон в начале тумана
Шрифт:
Поднимаясь от морского берега к ярангам, он засомневался: хорошо ли отнимать добычу у морских зверей, но, вспомнив голодные глаза Яко и заметно отощавшее тело Пыльмау, решительно зашагал к своему жилищу, стараясь как можно быстрее миновать другие яранги Энмына.
У порога уже стояла Пыльмау с ковшиком. Она молча полила голову нерпы и подала остаток воды Джону. Ковшик в ее руке слегка дрожал, и одинокая льдинка со звоном билась о жесть.
Когда нерпу вволокли в полог, Джон со смущением признался:
— Я отнял нерпу у умки. Не знаю — хорошо это или плохо…
— Я помню, Токо иногда так делал, — спокойно ответила Пыльмау. — Ты взял то, что принадлежало тебе по праву сильного. Боги будут довольны.
Сняв с себя охотничье снаряжение, Джон вполз в полог. Возле нерпичьей головы сидел Яко и жадно смотрел на полузакрытый глаз зверя. Джон вырезал охотничьим ножом глаз, проткнул его и подал мальчику.
Для маленькой Тынэвиринэу-Мери он отрезал кусочек печени.
Пыльмау разожгла второй жирник, и в пологе стало светлее. Сегодня жена была оживлена, радуясь удаче кормильца. Она громко и возбужденно разговаривала и часто кидала на мужа ласковые, чуть встревоженные взгляды.
При свете второго жирника Джон огляделся в пологе. Он смутно чувствовал, что в жилище произошли какие-то перемены, то ли чего-то убавилось или, наоборот, прибавилось. Джон медленно вел глазами по внутренности полога, пока его взгляд не остановился на угловом столбе, на котором вместо медного рукомойника висел деревянный идол!
— Видишь, он послал нам удачу, — виновато улыбаясь, произнесла Пыльмау. — Как только ты ушел в море, я его внесла с мороза, отогрела и долго упрашивала, чтобы он был к тебе милостив.
— А где рукомойник?
— Я его перевесила в чоттагин, гуда, где раньше висел. — Пыльмау нервно теребила край оленьей шкуры. — Я думала: ведь ты все равно почти не моешься… А бог должен висеть на своем месте…
И впрямь за последнее время Джон почти перестал следить за собой. Однажды утром, подойдя к рукомойнику, он вспомнил о жестоком морозе за стенами яранги, ярко ощутил, как холод тотчас стянет его умытое, лишенное защитного жирового покрова лицо, и не стал умываться… А потом он и вовсе перестал прикасаться к рукомойнику, и это нимало не повредило его здоровью.
— И еще вот почему бог должен быть здесь, — вкрадчиво продолжала Пыльмау. — Я хочу сына. Яко нужен товарищ, с которым ему будет не так трудно в жизни… Пусть уж бог будет с нами.
— Ладно, — Джон устало махнул рукой, — разделывай нерпу, я хочу есть.
Но не успела Пыльмау повесить над жирником котелок, как в ярангу потянулись гости. Никто ничего не просил. Приходили будто бы просто так или по какому-нибудь пустячному поводу, но ни один не ушел с пустыми руками.
Джон с тревогой видел, что от нерпы остается все меньше и меньше, и несколько раз он едва не крикнул жене: «Довольно!»
Поздно ночью в чоттагине послышался кашель Орво, и его седая голова просунулась в полог.
Старик поглядел на вернувшегося в полог бога и удовлетворенно хмыкнул.
— Надо ставить сети на нерпу, — сказал Орво. — Патроны кончаются, а открытой воды все меньше. Надо долбить лунки и ставить сети.
Джон впервые слышал, что нерпу можно ловить, как рыбу, сетями.
— Мы будем ставить сети, а ты поедешь к своему другу Ильмочу, — продолжал Орво. — Попросишь у него десятка три оленьих туш. Потом сочтемся. Он не должен отказать тебе — ты ведь его приморский друг. За своих не беспокойся — позаботимся о них.
Через несколько дней, собрав упряжку из самых сильных и выносливых собак Энмына, Джон отправился в тундру. Впервые он ехал один, но в душе не было тревоги: он был уверен, что доберется до стойбища. За пазухой он держал начерченную Орво карту, а на нарте под оленьими шкурами лежал спиртовый компас, одна из немногих вещей, оставшихся от купленного за китовый ус вельбота.
Путь лежал к Большому хребту Чукотского водораздела.
Долго блуждал Джон по тундре. Кончились взятые с собой в дорогу скудные припасы. Каждый вечер, останавливаясь на ночлег, он отводил в сторону самую слабую собаку и закалывал. Если поблизости оказывался кустарник, он разжигал костер и варил мясо. Остатки скармливал псам.
Джон обследовал все долины, указанные Орво, рыскал по низкорослому кустарнику, пересекал водоразделы, склоны холмов и даже поднимался на северный склон Большого хребта. Порой попадались следы оленьего стада — помет, как черная россыпь маслинок. Тогда в сердце рождалась надежда, и Джон гнал ослабевших собак по следу, пока не терял его где-нибудь в разлившейся наледи или в цепком, ломающемся на морозе кустарнике.
Вскоре следы исчезли совсем. И куда бы ни направлял нарту Джон — везде лежал девственный, синеватый от темного бессолнечного неба снег. Он спрессовался от мороза. Нарта могла идти по нему лишь с хорошо навойданными полозьями, и Джон часто останавливался, переворачивал нарту и наводил на них слой льда.
Когда в упряжке осталось всего восемь собак, Джон повернул упряжку обратно, на морское побережье.
Издали Энмын показался вымершим. Пока ослабевшие собаки почти два часа тащили нарту через неширокую лагуну, между ярангами не показалось ни одной человеческой фигурки, ни один столбик дыма не стоял над шатрами.
Джон ввалился в чоттагин своей яранги и, нащупав меховую занавесь, влез в полог.
Желтый язычок пламени жирника притянул Джона, и он услышал слабый голос жены:
— Это ты, Сон?
— Я, Мау.
— Привез что-нибудь?
— Я не нашел стойбища, — ответил Джон. — Только олений помет… Где дети?
— Здесь, — ответила Пыльмау. — Худые очень… Просят есть все время… Я уже варю старые торбаса. Выскребли дочиста мясную яму. Этим и держимся.
— Кто-нибудь ходит в море?
— Ходят, да толку мало, — ответила Пыльмау. — С того дня, как ты уехал, редко кто-нибудь с добычей приходил. Патронов нет.
Пыльмау палочкой развела огонь в жирнике и поставила над ним котелок.