Сон в начале тумана
Шрифт:
Из-под вороха шкур выполз Яко и молча уставился на Джона. У мальчика резко выпирали ребра, а между ключицами и шеей виднелись глубокие впадины, словно дыры в смуглой шершавой от голода коже.
Тынэвиринэу-Мери лежала тихо. Она на минуту открыла синие глазенки и снова закрыла их, словно свет жирника был для нее нестерпимо ярок.
— Что с Мери? — встревоженно спросил Джон.
— Голодная, — сокрушенно ответила Пыльмау. — Даю ей грудь сосать, но и в ней ничего нет.
В котелке сварилась зловонная похлебка. Преодолев отвращение, Джон проглотил ее.
— Собак не ели?
— Что ты говоришь! — ответила Пыльмау. — Разве можно есть собак?
— Но все же получше, чем варить лахтачий ремень, выдубленный в человеческой моче, — возразил Джон.
Подкрепившись, Джон решил навестить старого Орво.
Возле яранги собаки с урчанием догрызали ременные крепления нарты. Увидев человека, они отбежали в сторону. Только теперь Джон заметил, что на всех ярангах моржовые покрышки обгрызены до высоты, до которой могли дотянуться собаки.
Орво лежал в темном пологе между двумя женами.
Он выслушал рассказ Джона и с горечью вымолвил:
— Сбылось то, чего я больше всего боялся: Ильмоч откочевал к Границе Лесов… Чуял старик, что мы придем к нему за помощью…
Дышал Орво коротко и прерывисто, в груди у него свистело и клокотало.
— Надо что-то делать, — помолчав, сказал Джон. — Нельзя покорно ждать конца.
— Что же ты можешь предложить? — вяло спросил Орво. — Охотиться уже сил нет. Пока найдешь полынью, темнеет, да и чистой воды почти нет.
— Можно часть собак съесть. Не понимаю: люди умирают с голоду, а кругом бегают животные, которые могут спасти нас. Едят же в иных странах конину, а собачина в некоторых странах на Востоке считается даже изысканным лакомством…
— Может быть, и дойдем до того, что будем есть собак, — устало ответил Орво, — но это уже последнее дело. После собак обычно берутся за покойников. Потом убивают и пожирают слабых… Пока человек не ест собаку, он еще может считать себя человеком…
— А вот я ел собак! — с вызовом заявил Джон. — Выходит, я лерестал быть человеком?
— Не надо так говорить, Сон, — с мольбой в голосе сказал Орво. — Посмотри мои сети. Может, что-нибудь попало?
С утра, с трудом проглотив вонючее ременное варево, Джон отправился на поиски сетей Орво. С месяц не было снегопада, и ранний снеговой покров затвердел, лыжи оказались ненужными. Ровная белая поверхность слепила глаза. Ведь по существу давно уже настали Длинные Дни, предвесенняя пора, а люди ее и не заметили, сидя в остуженных пологах в голодном оцепенении.
Сети старик поставил далеко, и лишь к наступлению поздних сумерек Джон дошел до них. Еще с час пришлось их выдалбливать изо льда. В первой снасти оказались выеденные морскими червями тюленьи кости, а во второй нерпа была почти цела. Обрадованный Джон очистил сети и поставил заново, намереваясь через день вернуться.
С грузом тюленьих костей из первой сети и початой тушей из второй Джон возвратился в Энмын.
Несмотря на слабость, Пыльмау вышла навстречу с неизменным ковшиком, в котором плавала льдинка.
Трудно было разложить добычу на двенадцать равных долей.
— Орво надо положить побольше, — сказал Джон.
— Нет, пусть каждая семья получит поровну, — возразила Пыльмау.
— С какой стати я должен кормить Армоля, который посильнее меня и давно мог посмотреть сети? — раздраженно заметил Джон.
— Не сердись, — понизив голос, сказала Пыльмау, — когда делят еду, нет места гневу. Пусть каждый получит свою долю. Солнце не смотрит, кому дать больше тепла и света, оно для всех одинаково.
— Я не хочу соревноваться в щедрости с солнцем! — сердито заявил Джон. — Прежде всего я хочу накормить своих детей, а потом уже остальных!
Он почти силой взял по куску мяса от каждой доли и бросил в котелок, повешенный над ожившим жирником.
Боясь, что Джон вовсе ничего не даст остальным жителям Энмына, Пыльмау сложила жалкие куски мяса и кости, и отправилась по ярангам.
Оставшись в пологе с детьми, Джон попытался прибавить пламя в жирнике. Он взял черную, сделанную из неизвестного материала палочку и принялся соскребать к краю каменной плошки намоченный в жиру мох. Пламя действительно увеличилось, но увенчалось огромным языком копоти. Джон, стараясь справиться с ним, окончательно потушил жирник. Полог погрузился в темноту. В наступившей тишине Джон вдруг услышал плач Тынэвиринэу-Мери. Нащупав дрожащее хрупкое тельце ребенка, Джон выпростал ее из-под вороха холодных шкур и прижал к себе. Тело малышки обожгло его огнем. Девочка была в забытьи и тихо плакала. Удивительно, откуда может быть столько жара в таком крошечном существе!
Джон качал и уговаривал плачущую девочку:
— Мери, дорогая, не плачь, подожди немного. Сейчас мама придет, зажжет свет, и мы будем есть свежее горячее мясо. Не плачь, моя доченька!
Джон баюкал девочку, и ему казалось, что она начинает дышать ровнее и жар спадает. Глаза понемногу привыкли к темноте: через многочисленные проплешины в шкурах внутрь полога проникало немного света.
— Птичка моя, горе ты мое… — шептал Джон, перейдя на английский. — Почему именно тебе выпала доля родиться в этом краю?.. Где-то тысячи счастливых детей улыбаются теплому солнцу, пахнут молочком, а ты, моя кровь, исходишь жаром в этом проклятом ледяном краю! Миленькая моя! Цветочек заполярный!.. Почему ты молчишь? Ты перестала плакать? Ну, поспи…
Джон разговаривал с девочкой, а в сердце росла тревога, словно черная туча застилала душу. Ожидание чего-то страшного и неумолимого наполняло тесный полог, вставало темными тенями в углах. Стараясь стряхнуть с себя тревогу, Джон возвышал голос:
— Родная моя! Не вечно будет зима, придет за ней весна, и мы еще увидим зеленую травку, наедимся досыта!..
Слабый луч протянулся от отдушины к угловому столбу, который подпирал полог. На столбе висел бог. На этот раз его лик не казался Джону бесстрастным. У бога появилось выражение какого-то мстительного злорадства.
Джон прервал разговор с дочерью. Взгляд бога ледяной иглой пронзил его насквозь, и холодный липкий пот потек между лопаток, вызывая озноб и страх.
— Эй, ты, идол! — закричал, не помня себя от ужаса, Джон. — Перестань! Все равно я тебе не верю и не признаю тебя!
Он положил ребенка на постель и кинулся к богу. Сорвав его с такой силой, что зашатался весь полог, Джон швырнул деревянного идола в пустой чоттагин.
— Вынэ вай! — услышал он голос Пыльмау. — Что ты наделал! Ох, бгда нам будет! Горе!