Сон в ночь Таммуза
Шрифт:
– Ну вот, два инфантильных существа вернулись к памятным альбомам.
– Почему два? – удивленно спросила она. И тут лишь он сообразил, что она дает ему листок – записать «для будущих поколений ускользающую мечту». Словно читая его мысли, она положила ладонь на его руку:
– Ты возлагаешь вину на меня. Из-за меня ты забыл идею, из-за меня улетучилась твоя мысль?
В ее мягком голосе слышались нотки интимности, некая доверчивая беззащитность души.
– Улетучившаяся мысль ничего не стоит по сравнению с мечтой по имени Орита, – порывисто сказал он.
Пальцы ее сжали его руку в знак благодарности и чувства. Сквозь складки широкой юбки он чувствовал ее горячее, сильное и мягкое бедро, касающееся его колена под столом. Сон в летнюю ночь по имени Орита внезапно обрел чувственную реальность в ее глазах, проливающих свет, в улыбке, в весеннем запахе ее волос, несущем свежесть и солнечный жар, прикосновение плоти, скрытой под одеждой, – всё это водопадом прорвало сдерживающую плотину чувств к ней. Свободной ладонью он тронул
– Не здесь, – сказала она, оттирая губы бумажной салфеткой, – я ужасно не люблю такие представления в общественных местах и не терплю чью-либо руку на моей шее. Я страдала от этого в детстве, когда была предоставлена прихотям старшей сестры, Яэли. Она казалась мне такой огромной, хотя была старше меня всего на два года. Чувство ответственности у нее было чересчур развито. Она просто не давала мне дышать с того момента, как на нее возложили обязанность следить за «маленькой Ритой». На улице, и особенно на переходах, она клала руку на мою шею, чтобы я не пропала или, не дай Бог, не попала под машину. Очень вкусный кебаб. Давай еще закажем порцию и пиво.
– Почему порцию, а не две? – спросил он. Она явно не ощутила скрытый гнев в его голосе, не обратила внимания на сжатые кулаки после того, как небрежным движением смахнула его руку со своей. Она понятия не имела, какое невероятное усилие он должен был совершить над собой, чтобы не встать и не опрокинуть стол со всем, что на нем, и не покинуть харчевню, даже не обернувшись в сторону Ориты. Он знал силу своих кулаков, и всегда старался их не распускать, особенно если дело касалось девушек.
Стараясь успокоиться, распивая второй бокал пива и съедая вторую порцию кебаба, он пытался понять, что же произошло, до такой степени выведшее его из себя, и никак не мог освободиться от преследующей его картины – симпатичного белого щенка, прибившегося к веранде, на которой мать Габриеля готовила на большом подносе какую-то еду. Быть может, она кинула ему кусочек чего-то, или что-то упало с подноса на его долю. И он старался вовсю ей понравиться: приблизившись, усиленно вилял хвостиком. Ушки его стояли торчком, тельце извивалось. Он всем своим видом выражал избыток любви и желания, чтобы мать его погладила. В тот момент, когда он попытался коснуться влажным своим носиком ее бедра, нога ее дала ему пинок, и он отлетел, воя и скуля, и с поджатым между ног хвостом спрятался под стол. У Габриэля замерло дыхание, стало темно в глазах от нахлынувших чувств, несмотря на яркое солнце. Был бы это большой и сильный пес, подумал он, не сбежал бы, поджав хвост, а укусил бы ударившую его ногу, но, представив откушенную ногу, исполнился жалости к матери. И все же никак не мог понять, как это мать, которая так его холит, повела себя с такой жестокостью по отношению к этому малому симпатичному существу. Словно бы какая-то другая женщина, злая, вошла в его мать, и неизвестно, когда в следующий раз она вырвется наружу.
С десертом – турецким кофе и мороженым – стерлась картина с щенком и псом, улетучилась злость. Когда же он закурил любимую сигарету «Блек кет», явное наслаждение стало растекаться по всему телу, подымаясь колечками дыма и сливаясь с чувством победы над самим собой и удовлетворением, что Орита и не заметила всего, что с ним произошло. Да и она повела себя так, как повела, вовсе не злоумышленно, даже пыталась оправдаться. А в словах ее «не здесь» таилось обещание, по сути, согласие, выражаемое словом «да», только при других условиях и в другом месте, вне дурного глаза и грубого любопытства. Например, в облюбованном им подвале его дома, где и хранился синий блокнот. А резкое движение ее руки, кажется, саму ее испугало, и она пыталась извиниться, объясняя, что движение это было направлено по привычке против ее сестры. И все же Габриэль решил про себя, что больше не поддастся этой буре чувств по отношению к ней до того, как она первой коснется его руки и обнимет за шею. Он сидел, задумавшись, не глядя на нее, пока не услышал ее возглас: «Смотри, кто явился!» В харчевню, осторожно ступая, вошел начальник полицейского участка Маханэ-Иегуда Билл Гордон. «Да пошел он к черту», – подумал про себя Габриэль, несмотря на то, что относился с симпатией к этому странному англичанину, который гораздо больше преуспевал в искусстве фотографирования, чем в полицейских делах. И сейчас на шее его болтался фотоаппарат. Увидев их, сидящих за столом, он обрадовался и тут же предложил ехать с ним на Мертвое море фотографировать. Более, чем любое другое место, Мертвое море и Содом притягивают своим древним дыханием, полным пугающего волшебства, идолов Священного Писания. Есть он, Гордон, не собирается, а заглянул сюда лишь выпить кружку пива.
– Ты выглядишь обеспокоенным», – сказал он Габриэлю после того, как Орита радостно всплеснула руками: «Отлично, отлично!»
– Он просто сердит на меня, – сказала Орита, – ибо я оторвала его от метафизических размышлений, соблазнив соленьями и кебабом. Брось, Габриэль, поехали с нами.
– Я возвращаюсь к своим метафизическим размышлениям, – сказал Габриэль, оставшись на месте после того, как оба покинули харчевню.
Со стороны этого краснолицего чужака ему ничего не грозило, ибо многим были известна его тяга к своему полу. Но после потрясшей его бури чувств сошел на него некий тяжкий туман, затрудняющий дыхание. Хотелось прилечь, завернуться в одеяло, отвернуться к стене и заснуть глубоким сном. И вообще, какое у него право предъявлять на нее права? Захотелось ей пригласить его в харчевню, теперь захотелось поехать с Гордоном. Что в этом плохого? Это и есть Орита – с вечным своим радостным и легким любопытством, желанием насладиться каждым мигом жизни, желанием тут же ввязаться в любую авантюру.
Габриэль вышел из харчевни и, проходя мимо кафе «Гат», услышал свое имя. Это Срулик, сидящий за столиком, под тентом, окликнул его. Габриэль присел. То, что он услышал от Срулика, просто сшибло его с ног. Оказывается, Орита пригласила Срулика в кафе, и вот уже битых два часа он ее здесь дожидается.
– Она не придет, – сказал Габриэль. – Уехала с Гордоном на Мертвое море.
Именно это поведение Ориты он и собирался обсудить с ней здесь, в кафе «здоровяка Песаха». Но она, внезапно познакомив его с Беллой, упорхнула из кафе. Честно говоря, он понимал, что по авантюрному нраву более похож на Ориту, чем на Срулика, несчастного коротышку. Но никогда бы не посмел заставить человека, каким бы ничтожным он ни был в своих или чужих глазах, ждать до полного изнеможения. Более того, именно с неудачниками и несчастливыми он старался быть особенно пунктуальным. Это было не просто данью уважению к себе подобному. Это было связано с чем-то более душевно глубоким, связанным, очевидно, с теми записями в синем блокноте, неким эхом чувств и страданий человека, к примеру, прикованного к месту в кафе «Гат», в ожидании и беспокойстве не находящего себе места. Это ожидание человека изводило душу Габриэля. Орита же была свободна от подобных оков. И даже если ощущала их, отряхивалась от них, как утка, выходящая из воды, в предвкушении неожиданных событий, случавшихся на ее пути и суливших максимум приятных эмоций.
Но желание бросаться в авантюры у Габриэля было, пожалуй, более сильным, чем у Ориты. Вот и сейчас, не успели отстучать каблучки Ориты за дверью кафе, как он уже был захвачен голубизной глаз сидящей напротив Беллы, следящих за ним из-под цветастого платка, прикрывающего черные волосы, колечки которых выпрастывались как бы тайком наружу вокруг небольшого уха, пленен ямочками на полных пылающих щеках. И в этот миг он понял, что не готов ни на какие жертвы во имя Ориты. Если бы она даже сказала ему до появления Беллы: «Дорогой мой, я твоя, только твоя навечно, но с одним условием: оставь свой синий блокнот. Я или он!» – он взял бы блокнот и повернулся к ней спиной, несмотря на боль и глубокий душевный разрыв. Не было никакого сомнения, что самое дорогое для него это – синий блокнот. Без него не было бы смысла жить. И в этот миг, не сводя глаз с лица Беллы, он с особенной остротой понял, что синий блокнот – это воистину камень преткновения, Китайская стена, которая, несмотря на свою твердую и замыкающую реальность, не видна глазу, но резко отделяет его от Ориты. Синий блокнот не даст ему возможность сделать хоть какой-то шаг, чтобы принадлежать ее миру, и тем более стать главной осью ее жизни.
Непонятно было ему, чего вдруг Орита решила познакомить его с Беллой, женой «здоровяка Песаха». Могла ведь прервать с ним беседу и просто убежать без того, чтобы познакомить с Беллой, которая случайно в этот миг вошла в кафе. Хотя, честно говоря, и он нередко по неясной для него самого прихоти знакомил двух незнакомых людей. Для Ориты это все же была возможность уклониться от разговора с ним, принимающим для нее неприятный оборот. При знакомстве их, в уголках глаз Ориты мелькнула лукавая искорка, явно кольнувшая в сердце Габриэля каким-то скрытым ее желанием поставить в неловкое положение и даже как-то унизить – его ли, Беллу, обоих вместе?
В тот миг, сердясь, Габриэль не мог себе представить, что означает мелькнувшая в ее глазах лукавая искорка и какое пламя вспыхнет в его жизни.
Известно, что благими намерениями вымощена дорога в ад.
Ведут ли плохие намерения к воротам рая?
Позднее, оглядываясь на все, что случилось, Габриэль мог в душе своей подтвердить это. Именно неугомонная в своей дикости Орита странным образом открыла глаза Габриэлю, заставив с замиранием присмотреться к тому, что скрыто под серой одеждой домохозяйки Беллы, соблюдающей заповеди. Он ощущал идущие от нее флюиды и не знал, как ответить. Это был первый раз в его жизни, когда он не мог найти подходящих слов для разговора, и оба сидели в смятении, и это длилось бы долго, если он не обронил неожиданно строку из популярной песенки «Что говорят твои глаза». Щеки ее еще сильней зарделись. И тут лед сломался. Ломающимся голосом она поведала, что когда-то он сказал нечто, что произвело на нее большое впечатление, но она не нашла в себе смелости обратиться к нему с вопросом. Это было два с половиной года назад, когда он в их классе заменил заболевшую учительницу. Он тогда был студентом учительского семинара, но еще без права на преподавание. Но произвел на нее и других учениц большее впечатление, чем все преподаватели со стажем. И говорил он о человеке, который «не жил своей жизнью». Вот и пришло время задать ему вопрос, что именно он имел в виду, говоря о человеке, который «не жил своей жизнью». Она пыталась для себя истолковать это, но так и не поняла, хотя чувствует глубокую правду за этими словами.