Сон в ночь Таммуза
Шрифт:
Но весь этот шум вокруг имени пианиста Пауля Дурного ни на йоту не изменил подозрений госпожи Джентилы Лурия в отношении Ориты. Она продолжала твердить, что «польский филин» был любовником этой «дикой докторши», пока он не сбежал, спасая душу от полицейских, суда и тюрьмы.
– Интересно, интересно, – сказала госпожа Лурия с улыбкой, не скрывающей удовлетворения, помаргивая глазами, – кто судачил, кто судил, кто вообще мог даже представить, что какой-то хулиганишка, уличный мальчишка, маленький арабчик с Мусорных ворот по имени Аабэд, то есть эвед – раб, сумеет преуспеть там, где потерпели поражение все великие музыканты. Только подумать, вопреки всем им – Бетховену, Моцарту, Шуберту, Шопену, Шуману и другим, вопреки всем их концертам, которыми это польский филин раскалывал ночами мне голову, никто на него не обращал внимания. Но вот появился этот Аабэд с Мусорных ворот, настучал в полицию, притащил всю банду хулиганов в свидетели, что всех их пытался соблазнить этот «пианист». Если бы заплатил за это обещанные деньги, они бы не донесли на него. Почему же не заплатил? Не по жестокосердию,
Габриэль, который обычно брился, сидя за столиком, на котором были выложены все приборы для бритья, беспомощно испытывая удушающую злость под неиссякаемым потоком слов матери, побагровел под белизной мыльной пены и неловким движением прорезал лезвием подбородок. Насколько он привык к причудливым извивам размышлений матери, вопреки жизненному опыту, который учил его, что нет смысла вступать с ней в спор, при всем старании не вслушиваться в то, что она говорит, хотя все это помимо его воли застревало в сознании, на этот раз не выдержал:
– Сколько раз я должен повторять тебе, что Пауль Дурной исповедался мне здесь вот, на нашем балконе, намного раньше, чем вся эта история стала сенсацией в газетах. Он не только избегал всю жизнь женщин, но сама мысль о близости с ними вызывала у него рвоту. И это несмотря на то, что высоко ценил и уважал женщин, был весьма чувствителен к их эмоциям, а Ориту просто боготворил. Почему ты не можешь смириться с тем, что Орита делала для него всё без всякой задней мысли – превратить его в своего жиголо? Как к мужчине она относится к нему не менее брезгливо, чем он к женщине…
Выражение испуга возникло на лице госпожи Лурия. С беспокойным взглядом, с вытянутыми вперед руками, с неожиданной ловкостью при ее вечно согнутой спине и старческой медлительности, она рванулась к нему, чтобы присмотреться к порезанному подбородку, покрытому мыльной пеной.
– Что ты наделал, Габичка! Порезал подбородок. Сквозь пену течет кровь. Я ведь всегда тебя предупреждала не давать воли чувствам во время бритья. Бритва – самая опасная штука в мире. Бриться надо осторожно, не спеша. Беги быстро в ванную, промой рану спиртом, намажь йодом. Это я во всем виновата. Не должна была я во время бритья с тобой говорить, раскрывать всю правду, главным образом, горькую правду, которая сердит тебя больше всего. Должна была подождать, пока ты побреешься. И чего ты столько бреешься. Каждый день. Достаточно двух раз в неделю. Частое бритье раздражает кожу. Все эти мыла и одеколоны после бритья снимают с кожи естественный жир, сушат ее, приводят к аллергиям, а то и кожным болезням. Ты же знаешь. Всегда есть связь между кожными и половыми болезнями. Каждый кожник также специалист по всяким там венерическим заболеваниям. И наоборот…
Габриэль сбежал в ванную, не столько слушаясь наставлений матери, сколько стремясь под струей воды охладить затылок и хотя бы на короткое время не слышать этот доводящий до головокружения поток слов, овладеть собой, ощутить, что кровь отходит от лица. Мысль о том, чтобы поднять руку на мать, заранее отметалась, вода из крана была явно недостаточной для успокоения, оставалось зарычать, разбить стул о стену, бить ногами по мебели.
– Холодная струя в затылок – лучшее лекарство для успокоения, – бормотал он и начал даже посмеиваться, слыша, как сквозь шум текущей воды пробивается ее голос, продолжающий гнуть свое:
– …Сегодня опять бреешься и вчера брился. Это означает, что снова здесь появится госпожа Орита Ландау. Куда вы пойдете гулять сегодня? На могилы Царей или к склепу Авшалома в Кедронской долине? Но когда, скажи мне, пожалуйста, хотя бы возникла у тебя мысль взять меня, свою мать, на прогулку? Ты что, не знаешь, что я задыхаюсь в этих четырех стенах, что единственное лекарство в моем возрасте – это немного воздуха, прогулка на природе, что нет у меня никого в мире, кроме тебя. Все годы, которые ты провел во Франции, я ждала тебя, глаза выглядела, надеялась, что вернешься, протянешь мне руку, выведешь на воздух из этой темени. Так вместо того, чтобы интересоваться моим здоровьем, тут же просто помчался прогуливать эту дикую докторшу, которая вовсе не нуждается в том, чтоб ты ее прогуливал. Да весь мир готов ей прислуживать – начиная с мужа-доктора, шофера его Дауда и кончая всеми ее друзьями, этими обломками сосудов, табунящимися вокруг нее и считающими свои стоны и стенания искусством. Что же касается ее «польского филина» – разве я отрицала, что он «мужеложец»? По мне он может даже спать со скотиной. Это вовсе не причина, чтобы он и с Оритой не спал. А все его интимные тайны, которые он поторопился выложить тебе на этом балконе сразу же после твоего возвращения из Франции, должны были тебя насторожить. С чего это он с тобой разоткровенничался? Быть может, за эти годы, что я тебя ждала, – сколько там, десять, пятнадцать, все пятьдесят, уже не помню, – ты поменял веру, как твой добрый маленький дружок, библиотекарь Срулик, вернулся в Израиль католическим священником, чтобы исповедать «польского филина»? Нет, нет,
Лучшее из лекарств – струя воды в затылок – помогло сверх ожидания, и Габриэль вернулся к туалетному столику, расточая улыбки в сторону матери. Именно потому, что она упрямо не хотела соглашаться с возможностью со стороны Ориты делать человеку добро без всякого тайного расчета, воскликнул с какой-то необычной радостью:
– Польский филин! Да он ведь чистейшее золото по сравнению с другими, со всем тем ужасным, что она сделала с другими…
– Что? С чем ужасным? С кем? – все тона сварливости, возникающие от скрытых мыслей, исчезли из голоса госпожи Лурия в предчувствии ожидаемых развлечений. Из ласковых ноток сыновнего голоса, из сверкающего его взгляда, из улыбки его из-под шевелюры, она, несомненно, понимала, что сейчас он выдаст какое-то невыносимое преувеличение, и только для того, чтобы доказать, что всё, ею сказанное, не имеет под собой никакой почвы, но это понимание не испортило ей вовсе настроения, как и знание того, что это, по сути, розыгрыш, как игра ребенка с куклой не убавляет у него радости, и госпожа Джентила Лурия, подобно тому ребенку, легко переходила от рассерженности к смеху без всяких промежуточных позиций.
– Вспомни выставку, которую она организовала для старика Холмса, например…
– Ты имеешь в виду старого английского художника? Давно не слышала о нем, не знаю даже, жив ли он. Ведь он был прикован к инвалидной коляске еще пятнадцать лет назад. Какие там пятнадцать? Тело его парализовало, пожалуй, двадцать пять лет назад.
– Да, да! – подхватил Габриэль, но тут заметил в зеркале, что подбородок, в общем-то, не выбрит, замешкался, замолк, сосредоточившись на завершении бритья, но оборвавшаяся речь сына еще более усилила любопытство матери, хотя она продолжала остерегать от манипуляций с лезвием бритвы, самым опасным инструментом на свете, настаивая на том, что нет ничего важнее в жизни, чем здоровье. Только после того, как он завершил бритье, вымыл лицо мылом и освежил одеколоном, и у нее усилилось подозрение, что он сбежит и оставит ее «повисшей в воздухе», она предупредила его:
– …Не убегай! Сядь на это кресло и расскажи, что случилось на выставке Холмса. Слышала я, что Орита закатила скандал несчастному старичку – унизила его при всех…
Габриэль улыбнулся:
– Да это вовсе не то, мама, ты вообще ничего не поняла. Дело в самой выставке. В нее Орита вложила много сил, занимаясь беготней, встречаясь с людьми, явно ей неприятными. Что вдруг она решилась это сделать, и во имя кого – художника, чье искусство давно уже было затрапезным? Ведь она боролась во имя искусства модерного, к примеру, кубизма, в котором Холмс ни черта не смыслил. И как это могло прийти тебе в голову, мама, что Орита просто так сделает такое одолжение мистеру Холмсу. Я тебе удивляюсь. А деньги, которые она вложила в эту выставку. Купила у него картины, заплатила за рамки. Да она потратила на старика гораздо больше, чем на этого своего «польского филина»! Во имя старика она перешагнула через свои принципы в искусстве, пошла даже к Лее Гимельзах, к которой относилась с презрением, ты это знаешь, попросить написать эссе о творчестве старика…
– Не думай, что я не удивлялась этой ее жертвенности во имя старикашки, – сказал госпожа Лурия, которая с жадностью впитывала каждое слово сына, рождающее в ней еще большую жажду, – я ведь и вправду всегда себя спрашивала: «Что вдруг?» Несомненно, за этой добротой души скрывается что-то, какой-то, я знаю, дальний намек на наследство из Англии в виду старости и болезни Холмса, ну, сколько еще может дышать наполовину парализованный древний старик? – С этими словами ее шутливая веселость иссякла, обернувшись некой праведной скорбью и легким постанывающим вздохом. В этой праведности проскальзывала неумело скрываемая доля ханжества, связанная с памятью о том, что и она в свое время получила наследство. Но сама эта идея в ее сознании тут же обретала новые обличения и облачения, к примеру, всякие тайные и открытые действия, уничтожение завещания старика, фальшивые подписи и декларации, которые привели целиком все наследство в руки Ориты. Все эти скрытые ручейки фантазии сливались в поток явного внутреннего удовольствия, который кристаллизовался в некую скорлупу, жесткую поверхность, защищающую мягкое нутро, рождающую скорбное выражение лица, сетующего на несправедливость мира сего с его завистливостью, сглазом, злословием и вообще злоумышлением против ближнего.