Сонаты: Записки маркиза де Брадомина
Шрифт:
Кланялся он с каждым разом все почтительнее. Я впился в него глазами и молча его разглядывал. Мне показалось, что он забеспокоился. Подойдя ближе к нему, я сказал:
— Я хочу, чтобы на память о моем пребывании здесь вы приняли от меня в подарок вот этот камень.
И, улыбаясь, я вынул из кармана перстень с аметистом, на котором был выгравирован мой герб, тот самый.
Мажордом вытаращил глаза:
— Простите!
Дрожащими руками он отстранил перстень.
— Берите же, — продолжал настаивать я.
Мажордом поклонился и, все еще продолжая дрожать, принял мой
Повелительным жестом я указал ему на дверь:
— А теперь уходите.
Он дошел до порога и, остановившись, испуганно, но вместе с тем решительно пробормотал:
— Не возьму я вашего перстня.
С лакейской наглостью он швырнул его на стол. Я грозно на него посмотрел:
— Боюсь, что вам придется уходить через окно, синьор Полонио.
Он отступил назад и во весь голос закричал:
— Я знаю, чего вы добиваетесь! Чтобы отомстить мне, вы погубили иудеев, творение моих рук. Но вам этого мало, вы хотите околдовать меня этим перстнем. Я сделаю так, что об этом узнает святая инквизиция.
И он убежал от меня, крестясь, словно я был самим дьяволом.
Я не мог удержаться от смеха. Потом позвал Мусарело и велел ему узнать, чем заболел мой кучер. Но Мусарело был так пьян, что не в силах был исполнить мое поручение. И я имел случай убедиться только в одном — кучер и Мусарело ужинали вместе с синьором Полонио.
Как горестно мне вспоминать этот день! В глубине залы Мария-Росарио расставляла в вазы предназначавшиеся для часовни букеты. Когда я вошел, девушка несколько мгновений пребывала в нерешительности. Она растерянно посмотрела на дверь и тут же обернулась ко мне; в глазах ее была робкая и пламенная мольба. В эту минуту она наполняла цветами последнюю вазу. Одна из роз осыпалась у нее под руками.
Тогда я сказал, улыбнувшись:
— Даже розы умирают оттого, что целуют ваши руки!
Она тоже улыбнулась, взглянув на оставшиеся у нее в руках лепестки, и сдула их своим легким дыханием. Мы оба молчали. Был вечер, и последние отблески заката золотили окно. А в саду, под этими поблескивавшими стеклами, верхушки кипарисов задумчиво тянулись к бледному небу. В комнатах уже с трудом можно было различить очертания предметов; в опустевшей зале розы струили свой аромат, а слова затихали медленно вместе с догорающим днем. Глаза мои искали глаза Марии-Росарио; они были полны жгучего желания приковать их к себе в темноте. Девушка тяжело вздохнула, словно ей не хватало воздуха, и, смахнув обеими руками пряди волос со лба, отошла к окну. Боясь испугать ее, я не пошел за нею и только сказал:
— Вы не дадите мне розу?
Она тихо повернулась ко мне и ответила своим нежным голосом:
— Если вам этого хочется…
Какое-то мгновение я колебался, потом снова подошел к ней. Она старалась казаться спокойной, но я видел, что руки ее дрожат над вазами; она выбирала розу. Печально улыбнувшись, она сказала:
— Я хочу вам дать самую красивую.
И она все выбирала и выбирала. Я мечтательно вздохнул:
— Самая красивая — это ваши губы.
Она посмотрела на меня и отпрянула, бледная и печальная:
— Вы недобрый человек. Зачем вы мне это говорите?
— Чтобы вас рассердить.
— Значит, вам это доставляет удовольствие? Иногда мне кажется, что вы сам дьявол…
— Дьявол не умеет любить.
Она замолчала. Зала была погружена в полумрак. Лица ее мне не было видно. И, только услыхав ее сдавленное рыдание, я понял, что она плачет:
— О, простите меня!
Голос мой сделался нежным, страстным и кротким. Услыхав его, я вдруг сам ощутил, сколько в нем было соблазна.
Наступила блаженная минута, и в предчувствии ее сердце мое забилось в той тоске, какая вас охватывает, когда вы чего-то ждете и близко большое счастье. Мария-Росарио в испуге закрыла глаза, словно перед ней была бездна. Ее бескровные губы, казалось, ощущали сладостную тоску. Я взял ее застывшие в неподвижности руки. Она не сопротивлялась, рыдая в скорбном отчаянии:
— Зачем вы заставляете меня страдать и еще упиваетесь этим? Вы же знаете, что все это невозможно!
— Невозможно! Да я никогда и не надеялся на вашу любовь… Я знаю, что не заслужил ее! Единственное, чего я хочу, — это попросить у вас прощения и услышать из ваших уст, что, когда я буду далеко, вы помолитесь за меня.
— Замолчите! Замолчите!
— Вы для меня так недосягаемо высоки, мне так далеко до вас, до идеала. Я знаю, ваши молитвы — все равно что молитвы святой.
— Замолчите! Замолчите!
— Сердце мое томится без надежды. Может быть, я и смогу забыть вас, но эта любовь была для меня очистительным огнем.
— Замолчите! Замолчите!
На глазах у меня были слезы, а я знал, что, когда глаза плачут, руки могут вдруг сделаться смелее. Бедная Мария-Росарио! Она побледнела как смерть, и я уже думал, что вот-вот она потеряет сознание у меня в объятиях. Девушка эта была настоящей святой; видя, до чего я несчастен, она не могла решиться ни на какую жестокость. Она закрыла глаза и только со стоном молила:
— Уйдите! Уйдите!
— За что вы меня так ненавидите? — пролепетал я.
— За то, что вы сам дьявол!
Она глядела на меня в страхе, словно звук моего голоса разбудил ее, и, вырвавшись из моих объятий, кинулась к окну, все еще озаренному последними лучами солнца. Прижавшись лбом к стеклу, она зарыдала. В саду запел соловей, и в голубоватых сумерках пение его напоминало о праведной жизни.
Мария-Росарио окликнула самую младшую свою сестру, которая с куклой в руке только что появилась в дверях залы. Она звала ее в мучительной тревоге. Бледное лицо Марии-Росарио зарделось ярким румянцем:
— Иди сюда! Иди!
Она звала ее из амбразуры окна, протягивая к ней руки. Девочка, не двигаясь с места, показала ей куклу:
— Это мне Полонио сделал.
— Покажи.
— А разве ты отсюда не видишь?
— Нет, не вижу.
Наконец Мария-Ньевес решилась и подбежала к сестре. Волосы ее золотистым облаком раскинулись по плечам. Она была полна изящества и порхала, как птичка.
Когда она подошла, зардевшееся, заплаканное лицо Марии-Росарио озарилось улыбкой. Она наклонилась, чтобы поцеловать девочку, а та обняла ее и ласково шепнула ей на ухо: