Сонаты: Записки маркиза де Брадомина
Шрифт:
— Почему?
— По случаю кончины монсиньора и траура в доме.
— Это не имеет отношения к религии, Полонио.
При этих словах княгиня нашла нужным вздохнуть. Мажордом поклонился:
— Разумеется, ваша светлость, разумеется. Ризничий именно это и говорил, когда увидел мою работу. Ваша светлость уже знает… Крестный путь… Я надеюсь, что госпожа княгиня соблаговолит посмотреть.
Мажордом остановился, церемонно улыбаясь.
Княгиня кивнула головой в знак согласия и тут же, повернувшись ко мне, с легкой иронией сказала:
— Ты, может
Старик поклонился:
— Художник! В нашу эпоху художников нет. Художники были только в давние времена.
Со свойственной моему возрасту бесцеремонностью я вмешался в их разговор:
— Ну а вы-то в каком веке живете, синьор Полонио?
— Вы правы, ваша светлость, — улыбаясь, ответил мажордом, — по правде говоря, я не могу утверждать, что это мой век.
— Ну да, вы принадлежите к временам более классическим и более отдаленным. Какого же рода искусством занимаетесь вы, синьор Полонио?
— Всеми, ваша светлость! — смиренно ответствовал синьор мажордом.
— Вы истый потомок Микеланджело.
— Если я занимаюсь всеми искусствами, ваша светлость, это еще не значит, что я во всех преуспел.
Княгиня улыбнулась с той деликатной иронией, в которой одновременно сквозили и высокомерие и ласковое снисхождение к старому мажордому:
— Ксавьер, тебе надо взглянуть на его последнее произведение. Крестный путь! Это настоящее чудо!
Обе старушки по-детски восхищенно всплеснули своими высохшими руками:
— Если бы в дни молодости он надумал поехать в Рим! О!
Мажордом, растроганный, плакал:
— Синьоры! Мои благородные покровительницы!
Внезапно послышался гомон молодых голосов, которые всё приближались, и спустя несколько мгновений в зале появились все пять сестер. На Марии-Росарио была белая ряса, которую ей предстояло носить теперь до конца дней; остальные сестры толпились вокруг, глядя на нее как на святую. Завидев их, княгиня встала и побледнела еще больше. На глазах ее выступили слезы, и она напрасно старалась сдержать их. Когда Мария-Росарио подошла, чтобы поцеловать ей руку, она обняла ее и нежно прижала к груди. Она не сводила с нее глаз и не могла подавить горестного стона.
Я был до такой степени растроган, что голос мажордома доносился до меня словно сквозь сон. После того как все долго молчали, он заговорил:
— Если я заслужил эту честь… Простите меня, только это слабое творение моих грешных рук сейчас унесут отсюда. Раз вы хотите видеть его, пойдемте, времени совсем мало.
Обе дамы поднялись, громко шурша складками шелковых платьев:
— О да! Пойдемте!
Еще до того как мы вышли из комнаты, синьор Полонио приступил к своим объяснениям:
— Надо вам сказать, что фигуры Назареянина и Киринеянина{14} остались старые. Моей работы только фигуры иудеев. Я вылепил их из папье-маше. Вы знаете мою давнюю страсть делать маски. Это поистине страсть, и одна из самых пагубных. Она завлекает людей на карнавалы, а ведь это празднества сатаны. Здесь до этого никогда не носили масок, но после того как я роздал всем мои маски из папье-маше — да простит меня господь! — лигурийские карнавалы прославились на всю Италию. Пожалуйте сюда.
Мы вошли в большую залу, окна которой были закрыты. Синьор Полонио побежал открывать их, а потом вернулся, рассыпаясь в извинениях, и мы вошли.
Я остолбенел: посреди комнаты стоял постамент, а на нем — фигуры Иисуса Назареянина и четырех страшных бородатых иудеев. Обе дамы в умилении плакали.
— Подумать только, сколько господь наш выстрадал за нас!
— Да, подумать только!
Не приходилось сомневаться, что благочестивые синьоры, глядя на этих четырех иудеев, одетых как солдаты Карла II,{15} старались представить себе в воображении всю трагедию страстей Христовых. Синьор Полонио расхаживал вокруг постамента и косточками пальцев тихонько постукивал по головам четырех свирепых христоубийц:
— Все это из папье-маше! Да, синьоры, так же как и маски! Сам даже не знаю, как я до этого додумался.
Молитвенно сложив руки, дамы повторяли:
— Какое вдохновение!
— Вдохновение свыше!
Синьор Полонио улыбнулся:
— Никто, ни один человек не верил, что я смогу воплотить эту идею… Надо мной смеялись. Теперь, наоборот, все стали моими доброжелателями. И я им прощаю насмешки! Целый год я вынашивал этот замысел!
Слыша это, обе синьоры только повторяли:
— Вдохновение!
— Вдохновение!
Иисус Назареянин с растрепанными волосами, мертвенно-бледный, окровавленный, согнувшийся под тяжестью креста, пронзал нас своим угасающим кротким взглядом. Его окружали четверо свирепых иудеев, одетых в красные одежды. Шедший впереди трубил в трубу, двое других, следовавшие за ним по правую и левую руку, несли каждый по бичу, а шедший позади показывал народу приговор Пилата. В руках у него был свиток нот, и мажордом предусмотрительно пояснил нам, что во времена язычества почерки были хуже, чем в наши дни, и люди писали каракулями, очень похожими на наши нотные знаки. Обернувшись ко мне, он с важным видом настоящего ученого продолжал:
— Мавры и евреи, те и сейчас пишут так же. Не правда ли, ваша светлость?
В то время как синьор Полонио произносил эти ученые речи, явился ризничий в сопровождении четверых прихожан, которые должны были отнести знаменитый Крестный путь в церковь капуцинов. Синьор Полонио накрыл свои фигуры покрывалом и помог поднять их. Потом он проводил всю компанию до самых дверей:
— Осторожно! Не ударьте об стену… Осторожно!
Он вытер слезы и открыл окно, чтобы видеть, как понесут его творение. Очутившись на улице, ризничий прежде всего посмотрел на небо — оно было сплошь затянуто тучами. Потом он возглавил шествие. Помощники его почти бежали. Завернутые в красное покрывало фигуры подпрыгивали у них на плечах. Синьор Полонио обернулся к нам: